Эрих Ремарк - Время жить и время умирать [litres]

– Что-нибудь выяснил? – еще издалека спросил он.

– Нет. А ты?

– Тоже ничего. В больницах их нет, фактически наверняка. Я почти все обошел. Ох, братишка, чего только там не увидишь! Женщин и детей все ж таки с солдатами не сравнить! Идем, тяпнем где-нибудь пивка.

Они пересекли Гитлерплац. Топот сапог гулко отбивался от стен.

– Опять днем меньше, – сказал Бёттхер. – Ну, что делать-то? Отпуск скоро кончится.

Он открыл дверь пивной. Сели они за столик у окна. Шторы были тщательно задернуты. Никелированные краны стойки поблескивали в сумраке. Судя по всему, Бёттхер здесь не впервые. Хозяйка, не задавая вопросов, принесла два стакана пива, а он проводил ее взглядом. Пышнотелая, так бедрами и покачивает.

– Сижу тут один, – сказал он. – А где-то в другом месте сидит моя жена. Тоже одна. По крайней мере, надеюсь! С ума ведь сойти можно, верно?

– Не знаю. Я бы уже рад был, если б знал, что родители где-то сидят. Все равно где.

– Н-да. Родители – это не то что жена. Без них можно обойтись. Здоровы – и хорошо, порядок. Но жена…

Они заказали еще по стакану пива, распаковали свой ужин. Хозяйка сновала возле столика. Смотрела на колбасу и на жир:

– Хорошо живете, ребята!

– Да, живем, – отозвался Бёттхер. – У нас есть полный отпускной пакет с мясом и сахаром! Не знаем, куда его деть. – Он отхлебнул пива и с горечью сказал Греберу: – Тебе-то легко. Сейчас вот заправишься, а потом выйдешь отсюда, снимешь шлюху и забудешь о своей беде!

– Ты тоже так можешь.

Бёттхер покачал головой. Гребер с удивлением взглянул на него. Столько верности он от старого солдата не ожидал.

– Слишком они тощие, приятель, – объяснил Бёттхер. – Весь ужас в том, что меня как магнитом тянет лишь к очень дебелым женщинам. На других мне прямо-таки смотреть тошно. Тошно – и все тут. С тем же успехом можно лечь в постель с вешалкой. Только очень дебелые женщины! Остальные не для меня.

– Так ведь вот одна такая. – Гребер кивнул на хозяйку.

– Ошибаешься! – Бёттхер оживился. – Тут есть еще большущая загвоздка, приятель. То, что ты видишь, этакий студень, мягкий жир, в котором можно потонуть. Дебелая особа, пышная, хороша, согласен – но сущая перина, а не двуспальный пружинный матрас, как моя жена. У ней-то все ровно из стали. Дом дрожал, словно кузница, когда она бралась за дело, штукатурка со стен сыпалась. Нет, приятель, такую на улице в два счета не найдешь.

Он задумался. Гребер вдруг почуял запах фиалок. Огляделся. Цветы стояли в горшке на окне и пахли бесконечно сладко, в этом аромате было сразу все – безопасность, родина, надежда и забытые мечты юности… налетело с огромной силой, шквалом, и тотчас пропало, но оставило его в таком смятении и усталости, будто ему пришлось с полной выкладкой бежать по глубокому снегу.

Он встал.

– Куда собираешься? – спросил Бёттхер.

– Не знаю. Куда-нибудь.

– В комендатуру ходил?

– Да. Получил направление в казарму.

– Хорошо. Не забудь, тебе надо в комнату сорок восемь.

– Ага.

Взгляд Бёттхера лениво следил за хозяйкой.

– Я пока тут побуду. Тяпну еще пивка.

Гребер медленно шел по улице в сторону казармы. Ночью захолодало. На одном перекрестке торчали из воронки блестящие трамвайные рельсы. Лунный свет в дверных проемах – словно металл. Каждый шаг отдавался гулким эхом, будто по мостовой шел кто-то еще. Кругом пусто, ясно, холодно.

Казарма располагалась на холме, на окраине города. Целехонькая. Учебный плац залит белым светом, словно засыпан снегом. Гребер прошел в ворота. С ощущением, что отпуск уже закончился. Прошлое лежало в развалинах, как родительский дом, и он снова уходил на фронт – в этот раз на другой, без орудий и винтовок, но не менее опасный.

Минуло три дня. За столом в комнате сорок восемь четверо солдат играли в скат. Играли уже два дня, прерываясь только на сон и еду. Трое игроков сменялись, четвертый играл без передышки. Звали его Руммель, три дня назад он прибыл в отпуск – как раз вовремя, чтобы похоронить жену и дочь. Жену он опознал по родимому пятну на бедре, головы у нее не было. После похорон он пошел в казарму и начал играть в скат. Ни с кем не разговаривал. Только играл, в полной апатии. Гребер пристроился у окна. Рядом с ним сидел ефрейтор Ройтер с бутылкой пива в руке, положив перевязанную правую ногу на подоконник. Он был старшим по комнате и страдал подагрой. Комната сорок восемь служила не только приютом для невезучих отпускников, но и санчастью для легкобольных. За спиной у них лежал сапер Фельдман. Он считал делом чести за три недели отоспаться за три военных года. Вставал только поесть.

– Где Бёттхер? – спросил Гребер. – До сих пор не вернулся?

– Поехал в Хасте и Ибург. Нынче днем кто-то одолжил ему велосипед. Теперь может за один день обыскать две деревни. Но все равно остается еще десяток. А потом лагеря, куда развозили народ. А они в сотнях километров отсюда. Как он туда доберется?

– Я написал в четыре лагеря, – сказал Гребер. – От нас обоих.

– Думаешь, вам ответят?

– Нет. Но это не имеет значения. Все равно ведь пишешь.

– Кому ты писал?

– Лагерному начальству, а потом в каждый лагерь еще раз непосредственно жене Бёттхера и моим родителям. – Гребер достал из кармана пачку писем, показал. – Сейчас отнесу на почту.

Ройтер кивнул.

– Нынче-то где побывал?

– В городской школе и в спортзале монастырской школы. Потом на одном из сборных пунктов и еще раз в отделе регистрации. Ничего.

Один из картежников сменился, подсел к ним.

– Не пойму, с какой стати вы, отпускники, живете в казарме, – сказал он Греберу. – Как можно дальше от казармы – я бы такой девиз выбрал! Снял бы себе нору, надел бы штатское и две недели жил бы человеком.

– А что, надев штатское, становишься человеком? – спросил Ройтер.

– Ясное дело. Как же иначе!

– Вот тебе, пожалуйста, – сказал Ройтер Греберу. – Жизнь проста, если смотришь на нее по-простому. У тебя тут есть штатские шмотки?

– Нет. Они под развалинами на Хакенштрассе.

– Могу одолжить, если хочешь.

Гребер смотрел в окно на казарменный двор. Несколько взводов отрабатывали заряжание и постановку на предохранитель, метание ручных гранат и отдание чести.

– Идиотизм, – сказал он. – На фронте я думал, что, как приеду домой, первым делом зашвырну в угол это окаянное шмотье и надену штатское… а теперь мне все равно.

– Просто ты самая обыкновенная казарменная крыса, – объявил картежник, откусив кусок ливерной колбасы. – Солдяга, который знать не знает, что́ для него хорошо. Глупость же, что отпуск вечно получают не те люди! – Он вернулся к игрокам. Руммель выиграл у него четыре марки, а утром врач из санчасти выписал его как годного к продолжению службы – вот он и обозлился.