Эрих Ремарк - Время жить и время умирать [litres]

– Да, – наудачу сказал Гребер. – Я хотел поговорить с кем-нибудь, кто знает доктора Крузе. Но, похоже, это нелегкое дело.

– Я – Элизабет Крузе.

Гребер посмотрел на женщину с невзрачным лицом. Она отошла от двери в глубь квартиры и напоследок буркнула в сторону открытой комнаты:

– Слишком много света! Палить столько света запрещено!

Гребер не двигался. Девушка лет двадцати шла по полоске света, как по реке. На миг он увидел высокие дуги бровей, темные глаза и волосы цвета красного дерева, беспокойной волной стекавшие на плечи, – потом она погрузилась в сумрак коридора и стала перед ним.

– Отец больше не практикует.

– Я не по поводу лечения. Спросить хотел кое о чем.

Лицо девушки изменилось.

Она оглянулась, словно хотела посмотреть, там ли еще та особа. Потом быстро распахнула дверь и шепотом сказала:

– Заходите.

Гребер прошел за нею в комнату, где горел свет. Она повернулась, испытующе, пристально посмотрела на него. Теперь ее глаза были уже не темными, а серыми и очень прозрачными.

– Я же знаю вас, – сказала она. – Вы ведь раньше учились в гимназии?

– Да. Меня зовут Эрнст Гребер.

Теперь и он вспомнил ее. Худенькая девочка с огромными глазами и массой пышных волос. Она рано потеряла мать, и ее отослали к родственникам в другой город.

– Господи, Элизабет, – сказал он. – Я тебя не узнал.

– Последний раз мы виделись лет семь-восемь назад. Ты очень изменился.

– Ты тоже.

Они стояли друг против друга.

– Что здесь, собственно, происходит? – спросил Гребер. – Тебя охраняют как генерала.

Элизабет Крузе рассмеялась, коротко и горько.

– Не как генерала. А как пленницу.

– Что? Почему? Твой отец…

Девушка быстро шевельнула рукой.

– Погоди! – прошептала она и мимо него прошла к столу, на котором стоял патефон. Покрутила ручку. Послышался «Хоэнфридбергский марш». – Вот так. Теперь можешь продолжать.

Гребер недоуменно посмотрел на нее. Похоже, Бёттхер прав, почти весь город сошел с ума.

– Что это значит? – спросил он. – Выключи эту штуку! Я по горло сыт маршами. Скажи лучше, что здесь происходит! Почему ты пленница?

Элизабет опять подошла к нему.

– Эта женщина, она подслушивает. Доносчица. Потому я и завела патефон. – Она стояла перед ним, внезапно учащенно дыша. – Что с моим отцом? Что ты о нем знаешь?

– Я? Ничего. Хотел только спросить его кое о чем. Что с ним случилось?

– Ты ничего о нем не знаешь?

– Нет. Я хотел спросить, не знает ли он адрес моей матери. Мои родители пропали.

– Это все?

Гребер не сводил глаз с Элизабет.

– Для меня достаточно, – помолчав, сказал он.

Напряжение в ее лице отпустило.

– В самом деле, – сказала она. – Я думала, ты принес весточку от него.

– Что случилось с твоим отцом?

– Он в концлагере. Уже четыре месяца. На него донесли. Когда ты сказал, что пришел кое-что узнать, я подумала, ты принес весточку от него.

– Я бы сразу тебе сказал.

Элизабет покачала головой:

– Нет, если бы весточку вынесли тайком. Ты бы наверняка соблюдал осторожность.

Осторожность, подумал Гребер. Целый день только и слышу одно это слово. Марш по-прежнему невыносимо гремел и дребезжал.

– Теперь-то можно выключить? – спросил он.

– Можно. А тебе лучше всего уйти. Я ведь сказала, что́ здесь случилось.

– Я не доносчик, – сердито сказал Гребер. – А что это за тетка? Она донесла на твоего отца?

Элизабет подняла патефонный звукосниматель. Но не выключила аппарат. Пластинка беззвучно крутилась. Тишину прорезал вопль сирены.

– Воздушная тревога, – прошептала девушка. – Снова!

Кто-то застучал в двери.

– Выключите свет! Все из-за этого! Вечно слишком много света!

Гребер распахнул дверь:

– Что из-за этого?

Тетка была уже в другом конце передней. Что-то выкрикнула и исчезла. Элизабет разжала руку Гребера и закрыла дверь.

– Что это за несносная чертовка? – спросил он. – Как она здесь оказалась?

– Жиличка по уплотнению. Ее тут поселили. Хорошо хоть, мне разрешили оставить себе одну комнату. И на том спасибо.

В передней вновь послышался шум, женские крики и плач ребенка. Вой сирен стал громче. Элизабет надела плащ.

– Надо идти в бомбоубежище.

– У нас еще много времени. Почему ты не съедешь отсюда? Жить с этой шпионкой наверняка сущий ад.

– Гасите свет! – снова крикнула женщина, уже с улицы. Элизабет обернулась, выключила свет. Потом в темноте скользнула к окну.

– Почему я не съеду? Потому что не хочу бежать!

Она открыла окно. Сию же секунду в комнату хлынул вой сирен, наполнил ее до краев. Девушка черным силуэтом стояла на фоне рассеянного света с улицы, закрепила крючками оконные створки – так больше шансов, что стекла не расколются от ударной волны разрывов. Потом вернулась к столу. Казалось, шум, словно бешеный поток, гнал ее перед собой.

– Я не хочу бежать, – крикнула она, перекрывая вой. – Неужели не понимаешь?

Гребер видел ее глаза. Они опять потемнели, как раньше у двери, и горели страстной силой. У него было такое чувство, будто он должен от чего-то обороняться, от этих глаз, от лица, от воя сирен и от хаоса, бушующего снаружи.

– Нет, – сказал он, – не понимаю. Ты только убиваешь себя. Если позицию нельзя удержать, ее оставляют. Солдаты быстро усваивают этот урок.

Неотрывно глядя на него, она запальчиво воскликнула:

– Вот и оставь ее! Оставь! И отцепись от меня!

Мимо него она попыталась добраться до двери. Он схватил ее за плечо. Она вырвалась. Оказалась сильнее, чем он ожидал.

– Подожди! – крикнул он. – Я пойду с тобой.

Вой гнал их перед собой. Он был повсюду – в комнате, в коридоре, в передней, на лестнице, отбивался от стен, гудел эхом, шел как бы со всех сторон, нигде от него не спастись, он не замирал в ушах и на коже, проникал внутрь, бурлил в крови, наполнял нервы и кости дрожью, гасил мысли.

– Где эта окаянная сирена? – крикнул Гребер на лестнице. – Она сводит с ума!

Входная дверь захлопнулась. На миг вой стал глуше.

– На соседней улице, – ответила Элизабет. – Нам надо в подвал на Карлсплац. Здешний, в доме, никуда не годится.

Тени бежали вниз по лестнице, с чемоданами и узлами. Вспыхнул карманный фонарик, осветил лицо Элизабет.

– Идемте с нами, если вы одна! – крикнул кто-то.

– Я не одна.

Мужчина поспешил дальше. Входная дверь опять распахнулась настежь. Повсюду из домов выбегали люди, словно оловянные солдатики, вытряхнутые из коробок. Дружинники гражданской обороны выкрикивали команды. Как амазонка, мимо промчалась женщина в красном шелковом халате, с развевающимися желтыми волосами. Несколько стариков плелись, держась за стены и разговаривая, но в раскатистом шуме расслышать их было невозможно, – увядшие рты словно разжевывали в кашу мертвые слова.