Эрих Ремарк - Время жить и время умирать [litres]

Госпожа Лоозе апатично сидела на койке в середине зала. Бесцветная, расплывшаяся особа с неряшливой прической.

– Твои родители? – Она посмотрела на Гребера тусклыми глазами, надолго задумалась и наконец пробормотала: – Погибли они, Эрнст.

– Что?

– Погибли, – повторила она. – А как иначе?

Маленький мальчонка в форме с разбегу врезался в колено Гребера. Тот отодвинул его в сторону.

– Откуда вы знаете? – спросил он. Заметил, что голос пропал, и энергично сглотнул. – Вы их видели? Где?

Госпожа Лоозе устало покачала головой.

– Увидеть что-либо было невозможно, Эрнст, – пробормотала она. – Кругом огонь, крики, а потом…

Ее голос упал до шепота, да и шепот оборвался. Она молчала, только смотрела в пространство, подперев голову руками, совершенно отрешенная и неподвижная, словно была в этом зале одна-одинешенька. Гребер не сводил с нее глаз.

– Госпожа Лоозе, – проговорил он, медленно, с трудом. – Вспомните! Когда вы видели моих родителей? Откуда вам известно, что их нет в живых?

Женщина печально взглянула на него.

– Лены тоже нет в живых, – пробормотала она. – И Августа. Ты же знал их…

Гребер смутно вспомнил двух детей, которые постоянно жевали хлеб с медом.

– Госпожа Лоозе, – повторил он, с трудом сдерживаясь, так ему хотелось схватить ее за плечи и хорошенько встряхнуть. – Пожалуйста, скажите мне, откуда вам известно, что моих родителей нет в живых! Постарайтесь вспомнить! Вы их видели?

Она словно уже не слышала его, только шептала:

– Лена… Ее я тоже не видела. Меня к ней не пустили, Эрнст. От нее мало что осталось. А она была такая маленькая. Почему они так делают? Ты должен знать, ты ведь солдат.

Гребер в отчаянии огляделся по сторонам. Какой-то мужчина протискивался к ним между койками. Лоозе. Он исхудал и состарился. Осторожно положил руку на плечо жены, которая сидела на койке, вновь погрузившись в свою скорбь, и сделал Греберу знак.

– Мать пока что не в силах это понять, Эрнст, – сказал он.

Женщина чуть покачивалась под его рукой. Медленно подняла глаза.

– А ты в силах?

– Лена…

– Ведь если ты можешь это понять, – вдруг произнесла она, четко и громко, как в школе, – значит, ты не лучше тех, кто это сделал.

Взгляд Лоозе быстро и испуганно скользнул по ближним койкам. Никто их не слышал. Среди чемоданов мальчонка в форме шумно играл с другими детьми в прятки.

– Не лучше, – повторила женщина. Потом опустила голову и вновь застыла воплощением безнадежной скорби.

Лоозе махнул Греберу рукой. Они отошли в сторонку.

– Что с моими родителями? – спросил Гребер. – Ваша жена говорит, они погибли.

Лоозе покачал головой.

– Она ничего не знает, Эрнст. Думает, все погибли, потому что погибли наши дети. Она не совсем… ты же видел… – Он сглотнул. Кадык на тонкой шее дернулся вверх-вниз. – Она много чего говорит… из-за этого на нас уже доносили… здешний народ…

В этом грязном, сером свете Лоозе на миг показался Греберу очень маленьким и далеким, но потом как бы вернулся и снова стал тем человеком, которого он знал, а все вокруг замерло.

– Значит, они не погибли? – спросил он.

– Этого я тебе сказать не могу, Эрнст. Ты не знаешь, каково здесь было весь последний год, когда дела обстояли хуже и хуже. Никто никому уже не доверял. Все боялись один другого. Вероятно, твои родители где-то в безопасности.

Гребер вздохнул спокойнее.

– Вы их видели? – спросил он.

– Один раз, на улице. Четыре-пять недель назад. Тогда еще лежал снег. До налетов.

– Как они выглядели? Были здоровы?

Лоозе ответил не сразу.

– Пожалуй. – Он сглотнул.

Гребер вдруг устыдился. Понял, что в этом окружении не спрашивают, был ли человек здоров четыре недели назад или нет, здесь спрашивают об уцелевших и погибших, а больше ни о чем.

– Простите, – смущенно сказал он.

Лоозе махнул рукой.

– Да ладно, Эрнст. Сейчас каждый думает только о себе. Слишком много бед на свете…

Гребер вышел на улицу. Она была мрачная, вымершая, когда он шел в клуб «Гармония», а теперь разом посветлела, и жизнь на ней пока что не замерла. Он уже не видел разрушенные дома, видел теперь и распускающиеся деревья, и двух играющих собак, и влажное синее небо. Родители не погибли, они только пропали. Час назад, когда он услышал эти слова от однорукого конторщика, они прозвучали безысходно и почти невыносимо, теперь же загадочным образом обернулись надеждой. Он понимал – все дело в том, что поначалу он на миг поверил, что родителей нет в живых, – но ведь надежде, чтобы ожить, нужно всего ничего, так?

Он остановился возле дома. Темно, номер не разглядишь.

– Что ищете? – спросил кто-то, стоявший у парадного.

– Это Мариенштрассе, двадцать два?

– Да. Кто вам нужен?

– Заслуженный врач Крузе.

– Крузе? А по какому делу?

Гребер посмотрел на человека в темноте. Сапоги, мундир штурмовика. Спесивый блокварт, подумал он, только этого мне и недоставало.

– Об этом я скажу доктору Крузе сам, – сказал он и вошел в дом.

Он очень устал. И усталость сидела глубоко, не просто в глазах и костях. Целый день поисков и расспросов, но узнал он мало. Родни у родителей в городе не было, а из соседей почти никого не осталось. Бёттхер прав – заколдованный круг. Люди молчали от страха перед гестапо или же только что-то слыхали и отсылали к другим, которые тоже ничего не знали.

Он поднялся по лестнице. В коридоре темно. Доктор жил на втором этаже. Гребер был с ним едва знаком, но он не раз лечил его мать. Может, она приходила к нему и оставила свой новый адрес.

Открыла немолодая женщина с невзрачным лицом.

– Крузе? – спросила она. – Вы к доктору Крузе?

– Да.

Женщина молча изучала его. Не посторонилась, чтобы пропустить в квартиру.

– Он дома? – нетерпеливо спросил Гребер.

Женщина не ответила. Казалось, прислушивалась к происходящему внизу. Потом спросила:

– Вы на прием?

– Нет. По личному делу.

– По личному?

– Да, по личному. Вы госпожа Крузе?

– Боже упаси!

Гребер посмотрел на нее. За этот день он всякое узнал про осторожность, ненависть и уклончивость, но тут было что-то новое.

– Послушайте, – сказал он. – Я не знаю, что здесь творится, да мне это и безразлично. Я хочу поговорить с доктором Крузе, и всё, понятно?

– Крузе здесь больше не живет, – вдруг объявила женщина, громко, резко и враждебно.

– Но здесь его фамилия. – Гребер показал на латунную табличку возле двери.

– Ее давно пора снять.

– Но она не снята. Кто-нибудь из семьи здесь живет?

Женщина молчала. Греберу надоело. Он уже хотел послать ее к черту, когда услышал, как в глубине квартиры открылась дверь. Косой луч света упал из комнаты в темную переднюю.

– Кто-то ко мне? – спросил голос.