Эрих Ремарк - Время жить и время умирать [litres]

– Где ночуем сегодня? – спросила Элизабет. – В церкви?

– Нет. Случилось чудо. Я побывал у госпожи Витте. У нее есть свободная комната. Несколько дней назад ее дочка уехала в деревню. Мы поживем там, а вероятно, ты сможешь остаться и после моего отъезда. Я уже переправил туда все наши вещи. С твоим отпуском все в порядке?

– Возвращаться мне не надо. И тебе больше не придется меня ждать.

– Слава богу! Нынче вечером мы это отпразднуем! Всю ночь глаз не сомкнем, а завтра будем спать до обеда.

– Да. Будем сидеть в саду, пока все звезды не высыплют. Но прежде я сбегаю куплю себе шляпку. Сегодня как раз самый подходящий день.

– Зачем тебе шляпка? Хочешь надеть ее вечером в саду?

Элизабет рассмеялась:

– Пожалуй. Но дело не в этом. Главное – сама покупка. Символический акт. Шляпка – она как флаг. Ее покупаешь, когда счастлива или когда несчастлива. Тебе непонятно, да?

– Да. Но все равно давай купим. В честь твоего освобождения. Это важнее ужина! Магазины еще открыты? А для этого не нужны карточки на одежду?

– Карточки у меня есть. И я знаю, где продают шляпки.

– Ладно. Купим шляпку к твоему золотому платью.

– К нему шляпка не нужна. Оно же вечернее. Мы просто купим какую-нибудь. Иначе нельзя. Тем самым покончим с фабрикой.

В магазине уцелела лишь часть витрины. Остальное было забито досками. Они заглянули. Там лежали две шляпки. Одна с искусственными цветами, другая с яркими перышками. Гребер посмотрел на них с сомнением, не мог представить себе Элизабет ни в той, ни в другой. Тут он заметил, что седая женщина как раз собирается запереть дверь.

– Быстрей! – сказал он.

Хозяйка провела их в затемненное помещение за магазином. И тотчас завела с Элизабет разговор, совершенно непонятный Греберу. Он сел на хлипкий золоченый стул возле двери. Хозяйка включила свет возле зеркала и принялась доставать из коробок шляпки и ткани. Серая лавка вдруг превратилась в волшебный грот. Шляпки вспыхивали разноцветьем голубого, красного, розового и белого, а среди всего этого поблескивала парча, словно шляпки вовсе не шляпки, а короны, которые примеряют для какого-то таинственного торжества. Элизабет поворачивалась в потоке света перед зеркалом, будто только что сошла с портрета и за нею еще смыкается сумрак, в который погружено остальное помещение. Гребер сидел очень тихо, наблюдая за этой сценой, казавшейся нереальной после всего, что случилось днем. Впервые он видел Элизабет полностью отрешенной от времени, Элизабет как таковую, занятую непринужденной и безмятежной забавой, залитую светом, нежностью и любовью, серьезную и сосредоточенную, как охотница, испытывающая оружие перед схваткой. Он слышал тихий разговор обеих женщин, не прислушиваясь, то было как бы журчание родника, видел светлый круг, обвевающий Элизабет, словно исходящий от нее, и любил ее, и желал, и забыл обо всем за этим безмолвным счастьем, позади которого стояла непостижимая тень утраты, отчего оно лишь набирало глубины и яркости, становилось столь же бесценным и столь же мимолетным, как отблески света на лоскутках шелка и парчи.

– Шапочка, – сказала Элизабет. – Простая золотая шапочка, плотно облегающая голову.

В окне мерцали звезды. Дикий виноград обвивал маленький прямоугольник, несколько побегов свисали вниз и покачивались на ветру, как темные маятники беззвучных часов.

– По-настоящему я не плачу, – сказала Элизабет. – А если и плачу, не обращай внимания. Это не я, а что-то во мне, и оно просится наружу. Иногда нет больше ничего, кроме слез. Это не печаль. Я счастлива.

Она лежала в его объятиях, уткнувшись лицом ему в плечо. Кровать была широкая, из старого потемневшего ореха. Спинка и изголовье высокие, гнутые. В углу стоял ореховый комод, а у окна – стол с двумя стульями. На стене – стеклянная витринка со старым венком невесты, сплетенным из искусственного мирта, и зеркало, в котором тенью и светом трепетали побеги винограда и неверный тусклый свет снаружи.

– Я счастлива, – повторила Элизабет. – За эти недели так много всего произошло, что я не в силах вместить это в себя. Я пробовала. Не выходит. Сегодня ночью ты должен набраться со мной терпения.

– Мне бы хотелось вывезти тебя из города, куда-нибудь в деревню.

– Какая разница, где я буду без тебя.

– Большая. Деревни не бомбят.

– Когда-нибудь бомбежки наверняка прекратятся. От города и так почти ничего не осталось. Я не могу уехать, пока работаю на фабрике. И рада, что у меня есть эта волшебная комната. И госпожа Витте. – Она дышала уже спокойнее. – Сейчас я с собой справлюсь. Не считай меня слишком истеричной. Я счастлива. Только вот счастье у меня шаткое. Не тупое, однообразное довольство.

– Тупое довольство, – сказал Гребер. – Кому оно нужно?

– Не знаю, но я бы, пожалуй, могла его выдержать, и долго.

– Я тоже. Просто не хочу признавать, потому что нам это пока не дано.

– Десять лет надежного, доброго, однообразного, буржуазного довольства… по-моему, даже будь такой вся жизнь, было бы не слишком!

Гребер рассмеялся.

– Это оттого, что у нас жизнь чертовски интересная. Наши предки думали иначе, они жаждали приключений и ненавидели свое тупое довольство.

– А мы нет. Мы опять стали простыми людьми с простыми желаниями. – Элизабет посмотрела на него. – Хочешь спать? Спать целую ночь, без перерыва? Кто знает, когда опять будет такая возможность, ведь завтра вечером ты уедешь!

– Я вполне могу выспаться в дороге. Ехать-то несколько дней.

– А кровать у тебя где-нибудь найдется?

– Нет. С завтрашнего дня я могу рассчитывать разве что на нары или на соломенный тюфяк, да и то не всегда. К этому быстро привыкаешь. Не беда. Наступает лето. Вот зимой в России ужасно.

– Вдруг тебе придется еще раз там зимовать.

– Если и дальше будем так отступать, то зимой окажемся в Польше, а глядишь, и в Германии. Там уже не так холодно. Тамошний холод нам знаком.

Сейчас она спросит, когда я опять приеду в отпуск, думал он. Скорей бы уж все это осталось позади.

Она должна спросить, а я должен ответить, и мне бы хотелось, чтобы это миновало. Я уже отчасти не здесь, но то, что здесь, очень уязвимо, у меня как бы нет кожи, и все-таки по-настоящему меня не ранишь. Просто оно незащищеннее открытой раны.

Он посмотрел на лозы, что покачивались в окне, на летучее серое серебро в зеркале, и ему почудилось, будто вплотную за стеклом стоит тайна, которая уже в следующий миг непременно откроется.

И тут завыли сирены.

– Давай останемся здесь, – сказала Элизабет. – Не хочу одеваться и бежать в убежище.

– Ладно.

Гребер подошел к окну. Отодвинул стол, выглянул наружу. Светлая и недвижная ночь. Сад сиял в лунном свете. Нереальная ночь для мечтаний и хорошая ночь для воздушных налетов. Он видел, как из дверей вышла госпожа Витте. Очень бледная. Он открыл окно.