Эрих Ремарк - Время жить и время умирать [litres]

– Я уж хотела вас будить, – крикнула она сквозь шум.

Гребер кивнул.

– Убежище… Лейбницштрассе… – расслышал он и махнул рукой.

Потом он увидел, что она вернулась в дом. Подождал еще минуту. Она не выходила. Тоже осталась в доме. Его это не удивило.

Казалось, так и надо. Ей незачем уходить, дом и сад, казалось, защищала неведомая магия. Казалось, они оставались беззвучными и нетронутыми в страшном реве, что гремел вокруг. Деревья не шевелились за блеклым серебром лужайки. Кусты не шевелились. Даже побеги перед окном перестали качаться. Крохотный островок мира лежал под луной словно в стеклянном убежище, от которого отскакивала буря разрушения.

Гребер обернулся. Элизабет сидела в постели. Плечи ее тускло поблескивали, и там, где они круглились, лежали мягкие тени. Груди были крепкие, дерзкие и казались больше, чем на самом деле. Рот темный, а глаза совершенно прозрачные и почти без цвета. Локтями она опиралась на подушки и сидела в кровати, как человек, который вдруг пришел откуда-то издалека. Секунду она была такой же чужой, тихой и таинственной, как сад под луной перед концом света.

– Госпожа Витте тоже осталась, – сказал Гребер.

– Иди сюда.

Направляясь к кровати, он видел свое лицо в серо-серебряном зеркале. И не узнавал. Это было лицо другого человека.

– Иди сюда, – повторила Элизабет.

Он наклонился к ней. Она обняла его.

– Будь что будет, – сказала она.

– Ничего случиться не может, – возразил он. – Сегодня ночью не может.

Он не знал, почему так уверен. Каким-то образом это было связано с садом, и светом, и зеркалом, и плечами Элизабет, и огромным просторным покоем, который вдруг наполнил все его существо.

– Ничего случиться не может, – повторил он.

Она схватила одеяло, сбросила его на пол. Лежала обнаженная, от бедер тянулись ноги, сильные, длинные, тело сужалось от плеч и груди к плоской впадине живота, а бедра не были тонкими, тело словно бы вздымалось и с обеих сторон опадало к треугольнику лона. Тело молодой женщины, уже не девушки.

Гребер чувствовал ее в своих объятиях. Она скользила к нему, и ему мнилось, будто тысячи рук скрещиваются, держат его и несут. Нигде уже нет промежутков, все близко, вплотную. Возбуждение первых дней ушло, уступило место медленному, равномерному нарастанию, рокочущему, объемлющему все – слова, границы, горизонт, а затем и «я»…

Он поднял голову. Вернулся из дальней дали. Прислушался. Не зная, как долго отсутствовал. Снаружи царила тишина. Он подумал, что обманывается, лежал и вслушивался. И не слышал ничего – ни разрывов, ни зениток. Закрыл глаза и опять погрузился в грезы. Потом снова очнулся.

– Они не прилетали, Элизабет, – сказал он.

– Прилетали, – пробормотала она.

Лежа рядом с нею, Гребер видел одеяло на полу, и зеркало, и открытое окно. Он думал, ночь никогда не кончится, но теперь ощутил, как время исподволь снова вливается в тишину. Побеги за окном снова покачивались на ветру, их тени трепетали в зеркале, издалека снова долетал шум. Он посмотрел на Элизабет. Глаза закрыты. Рот чуть приоткрыт, и дышала она глубоко и спокойно. Не вернулась еще. А он вернулся. И снова думал. Она все больше отдалялась. Вот бы и мне так, думал он, затеряться, целиком и надолго. В этом он ей завидовал, за это любил и слегка этого пугался. Она была в каком-то месте, куда он не мог последовать за ней или мог, но ненадолго, вероятно, это его и пугало. Он вдруг почувствовал себя одиноким и странно слабым.

Элизабет открыла глаза.

– Куда девались самолеты?

– Не знаю.

Она отвела волосы назад.

– Я проголодалась.

– Я тоже. Разносолов у нас хоть завались. – Гребер поднялся, достал консервы, принесенные из биндинговского погреба. – Вот курица и телятина, вот даже кусочек зайчатины, а вдобавок компот.

– Давай зайчатину и компот.

Гребер откупорил банки. Ему нравилось, что Элизабет не помогает, а лежит и ждет. Он терпеть не мог женщин, которые, еще обвеянные тайной и темнотой, вмиг превращались в деловитых домохозяек.

– Мне каждый раз стыдно из-за всех этих Альфонсовых вкусностей, – сказал он. – Я не очень-то хорошо с ним обходился.

– Зато он наверняка плохо обходился с кем-то еще. Одно уравновешивает другое. Ты ходил на его похороны?

– Нет. Там было слишком много партийцев в мундирах. Я не пошел с ними на кладбище. Выслушал только речь обер-штурмбаннфюрера Хильдебрандта. Он сказал, мы все должны брать пример с Альфонса и исполнить его последнюю волю. Обер-штурмбаннфюрер имел в виду беспощадную борьбу с врагом. Но последняя воля Биндинга была не такова. В подвале Альфонс был в пижаме, вместе с блондинкой в ночной рубашке.

Гребер вытряхнул мясо и компот в две миски, которые им дала госпожа Витте. Потом порезал хлеб и открыл бутылку вина. Элизабет встала. Замерла нагишом возле ореховой кровати.

– Ты вправду не похожа на женщину, которая, согнувшись в три погибели, месяцами шьет шинели, – сказал Гребер. – Так и кажется, будто ты каждый день занимаешься гимнастикой.

– Гимнастикой? Гимнастику делают только в отчаянии.

– Правда? Никогда бы не подумал.

– Именно так, – сказала Элизабет. – Гимнастика, пока уже не в силах нагнуться, бег, пока не устанешь до смерти, десять раз сделать уборку в комнате, расчесывать волосы, пока голова не заболит, и прочее, и прочее.

– Помогает?

– Только в предпоследнем отчаянии. Когда больше не хочешь думать. В последнем вообще ничего не помогает, остается только упасть.

– А потом?

– Ждать, когда жизнь прихлынет снова. Я имею в виду ту жизнь, что заставляет дышать. А не ту, что заставляет жить.

Гребер поднял стакан.

– По-моему, для своих лет мы слишком много знаем об отчаянии. Давай забудем о нем.

– Мы и о забвении слишком много знаем, – сказала Элизабет. – Давай и о нем забудем.

– Ладно. Да здравствует госпожа Кляйнерт, которая законсервировала этого зайца.

– И да здравствует госпожа Витте, которая подарила нам этот сад и эту комнату.

Они осушили стаканы. Вино было холодное, душистое, молодое. Гребер снова наполнил стаканы. В них стояла золотая луна.

– Любимый, – сказала Элизабет. – Как хорошо не спать ночью. Тогда намного легче говорить.

– Верно. Ночью ты юное здоровое дитя Господне, а не швея шинелей. И я не солдат.

– Ночью люди такие, какими, собственно, должны быть, а не те, какими стали.

– Пожалуй. – Он скользнул взглядом по зайчатине, компоту и хлебу. – Тогда, выходит, мы люди весьма поверхностные. Ночью только и делаем, что спим да едим.

– И любим друг друга. Это не поверхностно.

– И пьем.

– И пьем, – сказала Элизабет, подставляя ему свой стакан.

Гребер рассмеялся:

– Хотя вообще-то нам бы следовало быть сентиментальными и печальными и вести глубокомысленные разговоры. А мы вместо этого умяли половину зайца, и находим жизнь чудесной, и благодарим Господа.