Эрих Ремарк - Время жить и время умирать [litres]

– Само собой.

Гребер видел под окном горестное лицо бегущей женщины. Она бежала изо всех сил, чтобы еще хоть десять секунд видеть своего Генриха. А потом сам – неожиданно – заметил Элизабет. Она стояла за станционным сараем. Из вагона ее до сих пор не было видно. Лишь секунду он сомневался, потом отчетливо разглядел ее лицо. Настолько растерянное, что казалось безжизненным. Он вскочил, схватил Генриха за ворот:

– Пусти меня к окну!

Все вдруг было забыто. Он уже не понимал, почему пошел на вокзал один. Не понимал ничего. Он должен видеть ее. Должен окликнуть. Ведь не сказал ей самого главного.

Он дергал Генриха за воротник. Тот вывесился далеко наружу. Уперся локтями в оконную раму и кричал сквозь стук колес:

– Лизе привет!

– Пусти меня! Отойди от окна! Там моя жена!

Гребер рванул Генриха за плечи. Тот лягнул ногой. Попал Греберу по икре. И крикнул:

– За всем хорошенько присматривай!

Его жены уже не было слышно. Гребер пнул Генриха под коленки и за плечи дернул прочь от окна. Тот упирался. Махал одной рукой, а локтем и другой рукой цеплялся за раму.

Эшелон прошел поворот. Поверх головы Генриха Гребер видел Элизабет. Она была уже далеко, совсем маленькая, стояла одна возле сарая. Гребер замахал рукой над кудлатой головой Генриха. Возможно, она успела увидеть его руку, но не узнала, кто это машет. Кучка домов – и вокзал исчез из виду.

Генрих медленно отлепился от окна.

– Чтоб тебе провалиться… – в ярости начал Гребер и осекся.

Генрих повернулся. Крупные слезы катились по его лицу. Гребер опустил руки.

– Черт!

– Ну надо же! – сказал ефрейтор.

Через два дня он отыскал свой полк и явился в ротную канцелярию. Фельдфебеля не было. Только писарь. Деревня располагалась на сто двадцать километров западнее последней позиции, известной Греберу.

– Как вы тут? – спросил он.

– Хреново. А как твой отпуск?

– Более-менее. Что тут было?

– Всякое. Сам видишь, где мы теперь.

– Где рота?

– Один взвод роет окопы. Второй хоронит погибших. К обеду вернутся.

– Здесь многое изменилось?

– Увидишь. Не знаю, кто еще тут был, когда ты уезжал. То и дело присылали пополнение. Дети. Гибнут, как зимние мухи. Понятия о войне не имеют. Фельдфебель у нас новый. Старый погиб. Толстяк Майнерт.

– Он что, на передовую ходил?

– Нет, в нужнике накрыло. Вместе со всем дерьмом взлетел на воздух. – Писарь зевнул. – Сам увидишь, что тут творится. Почему ж ты не обеспечил себе на родине осколочек бомбы в задницу?

– Н-да, почему? О самом лучшем думаешь всегда задним числом.

– Я бы спокойно опоздал еще на денек-другой. В нынешнем сумбуре никто бы тебя не хватился.

– Вот и об этом думаешь только по возвращении.

Гребер шагал по деревне. Такая же, как та, где он был напоследок. Все эти деревни похожи одна на другую. И все одинаково разорены. Разница лишь в том, что теперь уже почти не было снега. Сырость, грязища, сапоги глубоко тонули в глине, и она крепко их держала, словно норовила стянуть с ног. На главной улице проложены доски, по ним можно было идти. Они чавкали в воде, и когда ты наступал на один конец, другой поднимался, и с него текла грязь.

Светило солнце, было довольно тепло. Греберу показалось, гораздо теплее, чем в Германии. Он слушал фронт. Мощный артобстрел то нарастал, то стихал. Он отыскал погреб, куда его направил писарь, нашел свободное место, разложил свои вещи. Отчаянно досадуя, что не продлил себе отпуск еще на день-два. Похоже, здесь в нем действительно никто не нуждался. Он снова вышел на улицу. Возле деревни отрыты траншеи, сейчас до краев полные воды, с оплывшими стенками. В некоторых местах сооружены узкие бетонные бункера. Среди мокрой глины они напоминали надгробия.

Гребер пошел обратно. На главной улице увидел командира роты, Раэ. Тот, словно аист в роговых очках, балансировал на досках. Гребер доложился о прибытии.

– Повезло вам, – сказал Раэ. – Сразу после вашего отъезда все отпуска отменили. – Светлые глаза посмотрели на Гребера. – Удачно съездили?

– Да, – ответил Гребер.

– Ну и хорошо. У нас здесь довольно паршиво. Это временная позиция. Вероятно, отойдем на резервную, заново отстроенную. Вы ее видели? Вы же мимо проезжали.

– Нет, не видел.

– Не видели?

– Нет, господин лейтенант, – сказал Гребер.

– Она примерно в сорока километрах отсюда.

– Должно быть, мы проезжали там ночью. Я спал.

– Должно быть. – Раэ опять испытующе посмотрел на Гребера, словно собирался продолжить расспросы. Потом сказал: – Ваш взводный погиб. Лейтенант Мюллер. Теперь у вас лейтенант Масс.

– Так точно.

Раэ поковырял тростью мокрую глину.

– Пока такая грязища, русским трудновато продвигаться вперед с артиллерией и танками. А у нас есть время на формирование. Все имеет свои плюсы и минусы, верно? Хорошо, что вы вернулись, Гребер. Нам нужны опытные солдаты, чтобы тренировать молодое пополнение. – Он опять поковырял глину. – Как там у нас?

– Примерно как здесь. Много воздушных налетов.

– Правда? Так скверно?

– Не знаю, насколько скверно по сравнению с другими городами. Но налеты были каждые два-три дня.

Раэ посмотрел на Гребера, будто ожидая продолжения. Но Гребер молчал.

В полдень вернулись остальные.

– Отпускник! – воскликнул Иммерман. – Дружище, ты зачем вернулся в это дерьмо? Почему не дезертировал?

– Куда? – спросил Гребер.

Иммерман почесал затылок. Потом сказал:

– В Швейцарию.

– Не подумал я об этом, хитрован ты этакий. А ведь в Швейцарию ежедневно ходят спецпоезда-люкс для дезертиров. С красными крестами на крыше, их не бомбят. А вдоль всей швейцарской границы стоят триумфальные арки с надписью: «Добро пожаловать!». Больше тебе ничего в голову не пришло, дурень? И с каких пор ты не боишься вести такие разговоры?

– Да я никогда не боялся. Ты просто позабыл, дома-то все шушукаются. Вдобавок мы отступаем. Почти что драпаем. Через каждые сто километров тон становится чуть свободнее. – Иммерман принялся счищать с формы грязь. – Мюллер погиб. Майнеке и Шрёдер в лазарете. Мюкке получил ранение в живот. Говорят, в Варшаве отдал концы. Кто еще был из стариков? Ну да, Бернинг… он потерял правую ногу. Истек кровью.

– Что поделывает Штайнбреннер?

– Жив-здоров. А что?

– Да так…

Он повстречал его после ужина. С виду – загорелый готический ангел.

– Как настроение на родине? – спросил Штайнбреннер.

Гребер поставил котелок.

– Когда подъехали к границе, – сказал он, – нас всех собрал эсэсовский капитан и предупредил, чтобы мы ни слова не говорили о положении на родине, иначе нас ждет самое суровое наказание.

Штайнбреннер рассмеялся:

– Уж мне-то можешь спокойно рассказать.