Эрих Ремарк - Время жить и время умирать [litres]

– Нашел дурака. Самое суровое наказание – это расстрел за подрыв боевого духа армии.

Штайнбреннер перестал смеяться.

– Ты говоришь так, будто рассказать можно бог весть что. Будто там сплошные катастрофы!

– Я вообще ничего не говорю. Только повторяю, что сказал эсэсовский капитан.

Штайнбреннер смерил Гребера испытующим взглядом:

– Ты женился, да?

– Откуда ты знаешь?

– Я все знаю.

– В канцелярии сказали. Так что не задавайся. Ты ведь частенько торчишь в канцелярии, а?

– Когда надо, тогда и торчу. Как поеду в отпуск, тоже женюсь.

– Да? Уже знаешь, на ком?

– На дочке обер-штурмбаннфюрера из нашего города.

– Ну конечно.

Штайнбреннер пропустил иронию мимо ушей.

– Кровь первоклассная, – деловито продолжал он. – Нордическо-фризская с моей стороны, рейнско-нижнесаксонская с ее.

Гребер смотрел в алеющий русский вечер. Несколько ворон темными лоскутьями метались в вышине.

Штайнбреннер, насвистывая, пошел прочь. Гребер опять прилег. Вдали рокотал фронт. Вороны улетели. Ему вдруг показалось, что он никуда не уезжал.

С полуночи до двух Гребер был в карауле, обходил дозором деревню. Черные силуэты развалин на фоне фронтового фейерверка. Небо дрожало, то светлело, то темнело от дульного пламени орудий. Сапоги, точно про́клятые души, стонали в вязкой глине.

Боль нагрянула резко и нежданно, без предупреждения. Пока ехал сюда, он уже ни о чем не думал, как бы отупел. Теперь, внезапно, без всякого перехода, боль пронзила его, словно кромсая на куски.

Он остановился, стал ждать. Не шевелясь. Ждал, что ножи начнут поворачиваться, станут мукой, обретут имена, а вместе с именами место и тогда станут доступны для разума и утешения или хотя бы для фаталистического приятия.

Увы. Ничего, кроме ясной боли утраты. Утраты навсегда. Мостика нигде нет. Все было, но потерялось. Он вслушивался в себя. Где-то еще должен быть голос, где-то наверняка еще блуждает отзвук надежды. Ничего. Лишь пустота и безымянная боль.

Слишком рано, подумал он. Все вернется, позднее, когда боль уйдет. Попытался призвать воспоминания, не хотел их упускать, хотел сберечь, пусть даже боль станет нестерпимой. Все вернется, если я выдержу, думал он. Называл имена, пытался вспомнить. В тумане возникло горестное лицо Элизабет. Каким он видел его напоследок. Все прочие ее лица растаяли, одно это стало отчетливым. Он попробовал представить себе сад и дом госпожи Витте. Сумел, но так, будто играл на фортепиано, а звуков не слышал. Что произошло? – думал он. Вдруг с ней что-то случилось. Вдруг она без сознания. Вдруг как раз сейчас дом рухнул. Вдруг она погибла.

Гребер выдернул сапоги из глины. Она чавкнула. Он чувствовал, что взмок от пота.

– Устанешь этак-то, – сказал кто-то.

В углу разбитого коровника стоял Зауэр.

– Вдобавок слыхать за километр. Чего это ты делаешь? Гимнастикой занимаешься?

– Ты ведь женат, Зауэр, да?

– Понятное дело. Когда у тебя усадьба, надо быть женатым. Без жены в хозяйстве никуда.

– Давно ты женат?

– Пятнадцать лет. А что?

– И каково быть женатым так долго?

– Ну и вопросики у тебя, браток! «Каково»!

– Это вроде как якорь, который тебя держит? Что-то, о чем ты постоянно думаешь и куда хочешь вернуться?

– Якорь… что значит якорь? Конечно, я думаю об этом. Нынче вот цельный день. Весна, пора сеять да сажать! Тут уж голова вовсе кругом идет.

– Я не про хозяйство. Я про твою жену.

– Так это одно и то же. Я ж тебе объяснил. Без жены в хозяйстве не обойтись. Да только тут из-за этого одни заботы. Вдобавок Иммерман бесперечь талдычит, военнопленные, мол, норовят прилечь под бочок к каждой бабе, которая одна кукует. – Зауэр шмыгнул носом и по какой-то загадочной причине добавил: – Кровать-то у нас большая, двухспальная.

– Иммерман – трепло.

– Он говорит, женщина, которая знает, что такое мужик, долго без его не выдержит. Мигом другого себе сыщет.

– Ах, да ерунда это! – сказал Гребер, вдруг до невозможности разозлившись. – Этот окаянный болтун думает, все люди одинаковы. Несусветная чепуха!

Они более не узнавали друг друга. Даже форму не узнавали. Зачастую отличали своих только по каскам, по голосам и по языку. Окопы давно обвалились. Неровная полоса блиндажей и воронок от снарядов – фронт. Он постоянно менялся. Только и было, что дождь, вой, ночь да пламя разрывов и летящая грязь. Небо обрушилось. Штурмовики раздолбали его вдребезги. Дождь хлестал по земле, а вместе с ним метеоры бомб и снарядов.

Прожектора, точно белые псы, раздирали рваные тучи. Огонь зениток трещал сквозь грохот дрожащих горизонтов. Пылающие самолеты падали наземь, и золотой град трассирующих пуль снопами летел следом, исчезая в бесконечности. Желтые и белые осветительные ракеты висели там и сям и гасли, словно в глубокой воде. И снова начинался ураганный обстрел.

Двенадцатый день. Первые три дня позиции держались. Укрепленные бункера выстояли под артиллерийским огнем без чересчур серьезных повреждений. Затем передовые блиндажи пришлось оставить. Танки прорвали линию фронта, но противотанковые орудия локализовали прорыв в нескольких километрах. Танки горели в сером сумраке рассвета, те, что опрокинулись, еще несколько времени двигали гусеницами, похожие на огромных перевернутых жуков. Штрафные батальоны выдвинули вперед – прокладывать гати и налаживать телефонную связь. Им пришлось действовать почти без прикрытия. И за два часа они потеряли больше половины людей. Целые тучи бомбардировщиков на малой высоте неуклюже выползали из серого неба, атакуя укрепленные огневые точки. На шестой день половина бункеров была выведена из строя; теперь они годились разве что как укрытия. На седьмую ночь русские пошли в наступление, но были отброшены. Потом хлынул дождь, словно начался второй потоп. Солдат стало не распознать. Они ползали в жиже глинистых воронок, точно насекомые с одинаковой защитной окраской. Опорными пунктами роте служили всего-навсего два разбитых пулеметных бункера, позади которых стояли несколько минометов. Остальные люди сидели в воронках и за остатками стен. Один бункер удерживал Раэ. Другой – Масс.

Продержались они три дня. На второй остались уже почти без боеприпасов; русские могли бы просто пройти через позицию. Но атаки не последовало. Поздно вечером, в густых сумерках, пробились несколько немецких самолетов, сбросили боеприпасы и провиант. Солдатам удалось кое-что подобрать и подхарчиться. Ночью подошло подкрепление. Рабочие батальоны проложили гати. Подвезли оружие и пулеметы. Часом позже – неожиданная атака без артиллерийской подготовки. Русские вдруг возникли в пятидесяти метрах от передовой. Часть ручных гранат не взрывалась. Русские прорвались.