Эрих Ремарк - Время жить и время умирать [litres]

Гребер показал повестку. Эсэсовец прочитал ее.

– Так она адресована не вам. А некой барышне Крузе…

– Это моя жена. Мы поженились несколько дней назад. Она работает на государственном предприятии. Я подумал, что смогу выяснить, за нее…

Гребер достал свидетельство о браке, которое предусмотрительно захватил с собой. Эсэсовец нерешительно поковырял в ухе.

– Ну, в конце-то концов, не возражаю. Комната семьдесят два, в подвальном этаже. – Он вернул Греберу документы.

Подвальный этаж, думал Гребер. Именно про этот этаж здания гестапо ходили самые жуткие слухи.

Он спустился по лестнице. Двое встречных посмотрели на него с завистью. Думали, он уже идет на свободу, тогда как им все только предстоит.

Комната 72 оказалась просторным помещением со стеллажами и отгороженной конторой. Скучающий сотрудник взял у Гребера повестку. Гребер объяснил, почему пришел, и предъявил документы. Сотрудник кивнул:

– Можете расписаться в получении вместо жены?

– Да.

Сотрудник придвинул к нему два листка бумаги:

– Распишитесь вот здесь. Ниже напишите: супруг Элизабет Крузе, а рядом поставьте дату и укажите отделение загс. Второй формуляр можете взять с собой.

Гребер медленно подписал. Не хотел показать, что читал напечатанный текст, но и вслепую подписывать ни к чему. Сотрудник тем временем что-то искал на стеллажах.

– Черт, где прах? – наконец крикнул он. – Хольтман, опять вы все перепутали. Принесите пакет Крузе.

За перегородкой кто-то хрюкнул. Гребер тем временем прочитал, что расписался в получении праха заключенного Бернхарда Крузе. Кроме того, из второго формуляра узнал, что Бернхард Крузе скончался от сердечной недостаточности.

Сотрудник ушел за перегородку. И вернулся с ящичком из-под сигар, завернутым в короткий кусок коричневой бумаги и перевязанным бечевкой. По бокам виднелась надпись «Кларо» и часть яркой заклейки – червонно-золотой герб, который держал курящий трубку индеец.

– Вот вам прах, – сказал сотрудник, сонно глядя на Гребера. – Полагаю, нет нужды говорить вам, солдату, о строжайшем запрете на разглашение. Никаких извещений о смерти – ни в газете, ни в почтовой рассылке. Никаких поминок. Полное молчание. Ясно?

– Ясно.

Гребер забрал ящичек и вышел.

Он сразу решил ничего не говорить Элизабет. Пусть узнает когда-нибудь потом. Хотя маловероятно, гестапо повторных извещений не рассылает. Сейчас достаточно и того, что он оставит ее одну; сообщать, что ее отца нет в живых, было бы ненужной жестокостью.

Он медленно вернулся к церкви Святой Екатерины. Улицы снова кипели жизнью. Угроза миновала. Обернулась смертью. Чужой смертью. А к чужой смерти он привык. Отца Элизабет знал, только когда был ребенком.

Под мышкой он чувствовал сигарный ящичек. Вероятно, там вовсе не прах Крузе. Хольтман легко мог напутать, да и в концлагере вряд ли очень пеклись о точности. При массовых кремациях это вообще невозможно. Какой-нибудь истопник отсыпал горсть-другую пепла и запаковал в этот ящичек, вот и все. Гребер не понимал, зачем это вообще делают. Сочетание бесчеловечности и бюрократизма, который делал бесчеловечность еще бесчеловечнее.

Он раздумывал, как поступить с прахом. Можно закопать где-нибудь в развалинах, вон их сколько. Можно попытаться похоронить его на кладбище, но тогда понадобятся разрешение и могила, и Элизабет все узнает.

Пройдя через церковь, Гребер остановился перед исповедальней пастора Бидендика. На ней висела табличка «Временно отсутствует». Он отодвинул в сторону зеленую занавеску. И встретился взглядом с Йозефом. Тот не спал и сидел так, что мог пнуть Гребера ногой в живот и убежать. Гребер двинулся дальше, к скамье подле ризницы. Немного погодя подошел Йозеф. Гребер показал на сигарный ящичек:

– Вот о чем шла речь. Это прах ее отца.

– И больше ничего?

– Хватит и этого. Вы пока ничего не узнали о Польмане?

– Нет.

Оба смотрели на ящичек.

– Сигарный ящичек, – сказал Йозеф. – Обычно у них старые картонные коробки, или жестянки, или бумажные пакеты. Сигарный ящичек уже почти что гроб. Где вы его оставите? Здесь, в церкви?

Гребер покачал головой. Он вдруг сообразил, как надо поступить.

– В крестовом саду, – сказал он. – Там ведь что-то вроде кладбища.

Йозеф кивнул.

– Я могу еще что-нибудь для вас сделать? – спросил Гребер.

– Вы можете выйти через вон ту боковую дверь и посмотреть, нет ли на улице чего подозрительного. Мне пора уходить, с часу дня дежурит служка-антисемит. Если через пять минут вы не вернетесь, я пойму, что путь свободен.

– Хорошо.

Гребер стоял на солнце. Немного погодя из церкви вышел Йозеф. Прошел вплотную мимо Гребера, пробормотал:

– Всего хорошего.

Гребер вернулся обратно. В саду в это время было безлюдно. Два желтых мотылька с красными пятнышками на крыльях порхали вокруг куста с мелкими белыми цветочками. Куст рос у могилы каноника Алоизия Блюмера. Гребер подошел ближе, присмотрелся. Три могилы провалились, причем на могиле Блюмера виднелась щель, вроде бы ведущая вглубь, под травяной покров. Хорошее место.

Он написал на листке, что это прах католика, узника из концлагеря. На всякий случай, если сигарный ящичек обнаружат. Подсунул записку под коричневую оберточную бумагу. Затем срезал штыком кусок дерна и осторожно расширил щель в земле, пока не задвинул туда ящичек. Все прошло с легкостью. Вырытую землю он затолкал обратно в щель и прикрыл сверху дерном. Бернхард Крузе, если это был он, упокоился в освященной земле, у ног высокого церковного сановника.

Гребер присел на стенку крестовой галереи. Камни были теплые от солнца. Может, это святотатство, подумал он. А может, просто излишняя сентиментальность. Бернхард Крузе был католиком, а у католиков кремация запрещена, но, пожалуй, ввиду особых обстоятельств церковь должна посмотреть на это сквозь пальцы. Ну а если в ящичке вовсе не Крузе, а пепел разных жертв, возможно протестантов и ортодоксальных евреев, то, наверно, и в этом случае греха не будет, думал он. Ни Иегова, ни Бог протестантов, ни Бог католиков возражать не станут.

Он посмотрел на могилу, куда подложил сигарный ящичек, как кукушечье яйцо в гнездо. Пока шел сюда, он мало что чувствовал, но теперь, когда все осталось позади, его захлестнула глубокая, беспредельная горечь. Не только мысль об усопшем, нет, много больше: и Польман, и Йозеф, и все бедствия, какие он видел, война и собственная его судьба.

Он встал. В Париже он видел Могилу Неизвестного Солдата, великолепную, под триумфальной аркой, на которой высечены великие битвы Франции. И ему показалось, что провалившийся дерн с плитой каноника Блюмера и сигарным ящичком под нею был чем-то схожим, а может, даже бо́льшим – без радуги славы и битв.