Эрих Ремарк - Жизнь взаймы, или У неба любимчиков нет

По горной дороге в сторону Антиба ехали молча. Навстречу попалась повозка, ее тянул трудяга-ослик. В повозке ехала девчонка, радостно что-то распевая. Лилиан, еле живая от усталости, при виде этой картины ощутила жгучую зависть. Она вспоминала старую каргу в казино, а тут как раз эта смеющаяся девчушка, и она сразу подумала о себе, – тут-то и нахлынул приступ такой тоски, когда ни о чем другом думать не можешь и никакие уловки не спасут, когда горе просто наваливается глыбой и все внутри тебя только вопит от беспомощности: ну почему? Почему именно я? Что я такого сделала, за что именно мне выпало такое? Невидящим взглядом смотрела она на проплывающие красоты. Дурманный дух цветения стлался над дорогой.

– Ты-то почему плачешь? – раздраженно спросил Клерфэ. – Тебе не с чего плакать.

– Да, мне не с чего.

– Изменяешь мне с тенью, – продолжал он с горечью. – И еще ревешь!

Да, мысленно подхватила она. Только тень зовут вовсе не Борисом. Сказать ему, как ее на самом деле зовут? Но тогда он мигом упечет меня в больницу, выставит у дверей палаты часовых своей любви, лишь бы меня залечили там до смерти за этими матовыми стеклами, под сенью милосердия, под вонь испражнений и дезинфекции.

Исподтишка она глянула на Клерфэ. «Нет, – подумалось ей, – все, что угодно, только не темница этой любви, тут никакие протесты не помогут, только бежать! Фейерверк кончился, и незачем ворошить пепел».

Машина въехала во двор гостиницы. Навстречу в купальном халате прошествовал к морю англичанин. Клерфэ, помогая Лилиан выйти из машины, на нее не смотрел.

– Ты меня теперь почти не увидишь, – буркнул он. – Завтра тренировки начинаются.

Насчет тренировок он, конечно, преувеличивал – гонка-то по городу, какие уж тут тренировки. Уличное движение лишь в день гонок перекрывают, а пока что участникам дозволено только медленно объезжать трассу, запоминая повороты и переключения скоростей.

Лилиан отчетливо, словно в длинном коридоре, видела все, что случится с ними дальше. Коридор сужался все больше, и конца ему было не видно. Нет, ей его не пройти. Другие, кому позволительно транжирить время, пусть бредут. А она – увольте. В любви обратного хода нет, тут ничего не начнешь заново. Все, что сбылось, да, остается в крови. А Клерфэ уже никогда не будет с ней таким, как прежде. С любой другой женщиной – да, но не с ней. И ни самопожертвования, ни готовность ко всему, ни добрые намерения тут не помогут, это жестокий, беспощадный закон. Лилиан это знает, потому и уйдет. Все, что им осталось с Клерфэ – это и есть вся ее оставшаяся жизнь, а в жизни Клерфэ это всего лишь небольшая частица. Значит, она вправе в первую очередь подумать о себе, а не о нем. Слишком в неравных они условиях; то, что для него останется лишь эпизодом, хоть он сейчас так и не думает, для нее – подведение черты. И теперь она знает – она не может пожертвовать этим временем. Она не чувстует ни раскаяния, ни скорби, у нее даже на это времени не осталось, зато теперь во всем была ясность, такая же, как это прозрачное утро. И с этой ясностью рассеялась последняя дымка недоразумений. Она остро ощутила краткий миг счастья – это было счастье решения. И, странно, вместе с решением вернулась нежность, ибо теперь Лилиан знала: она не причинит ему боли.

– Во всем, что ты тут наговорил, Клерфэ, нет ни слова правды, – уже совсем другим голосом сказала она. – Ни слова! Забудь это! Это все неправда! Понимаешь, все!

Она увидела, как просветлело его лицо.

– Ты остаешься со мной? – выпалил он.

– Да, – ответила она. К чему омрачать препирательствами эти последние дни?

– И ты наконец-то поняла, о чем я?

– Да, поняла, – ответила она и улыбнулась.

– И выйдешь за меня замуж?

Ее секундного колебания он не заметил.

– Да, – просто сказала она. Теперь и это уже все равно.

Он не спускал с нее глаз.

– Когда?

– Когда хочешь. Осенью.

На секунду он умолк.

– Наконец-то! – выдохнул он. – Наконец-то! Лилиан, ты никогда об этом не пожалеешь!

– Я знаю.

Его будто подменили.

– Ты же устала! Устала, наверно, до смерти! А мы тут бог весть что вытворяем! Тебе надо выспаться! Пойдем, я отведу тебя наверх.

– А сам?

– Последую примеру англичанина, а потом, пока движение не началось, объеду трассу. Скорей для порядка, я ее и так знаю. – Они уже стояли перед ее дверью. – Какой же я идиот! Больше половины своего выигрыша снова спустил! Со зла!

– Я зато выиграла. – Лилиан бросила сумочку с фишками на стол. – И даже не считала сколько.

– Ничего, завтра выиграем еще. Пойдешь со мной к врачу?

– Да. Но сейчас мне и правда надо спать.

– Спи до вечера. Потом поужинаем и снова ляжем. Я тебя безмерно люблю.

– Я тебя тоже, Клерфэ.

Он аккуратно притворил за собой дверь. «Как в комнату болящей, такого раньше не было», – успела подумать Лилиан, в изнеможении опускаясь на кровать.

Окно было настежь. Она видела, как он сходит к пляжу. После гонки, – думала она. – Вещи уложить и после гонки, дождавшись, когда он в Рим отправится, уехать». Всего несколько дней еще. Она не знает, куда ей податься. Да это и все равно. Лишь бы прочь.

Три километра с небольшим, вот тебе и вся трасса, но проходит по улицам Монте-Карло, прямо через город, петля вокруг порта, потом подъем, петля вокруг казино и назад. Почти всюду узко, обгоны впритирку, а в основном повороты, двойные повороты-«эски», крутые повороты-«шпильки», развороты. Пройти надо сто кругов, то есть триста километров с гаком, и значило это – десятки тысяч раз врубай скорость, разгон, тормози, снова скорость, разгон, по тормозам, снова разгон.

– Это же карусель, – смеясь, объяснял Клерфэ Лилиан. – Крутись на пятачке, как циркач на манеже. Нигде и не разгонишься толком. Где ты сидишь?

– На трибуне. Десятый ряд, справа.

– Слушай, жарко будет. Ты шляпу взяла?

– Вот. – Лилиан показала изящную соломенную шляпку у себя в руке.

– Хорошо. Сегодня вечерком посидим у моря, в «Павильон д’Ор», будем есть лангустов и пить холодное вино. А завтра поедем к одному моему приятелю, он архитектор, сделает нам проект, как дом перестроить. Чтобы с большими окнами, светлый, чтобы солнца много.

Капитан уже что-то кричал ему по-итальянски.

– Ну, мне пора, – сказал Клерфэ, застегивая ворот своего белого комбинезона. Достав из кармана деревяшку, он постучал ею по машине, потом по ладони.

– Готов? – крикнул капитан.

– Готов!

Лилиан поцеловала Клерфэ и исполнила обязательный для гонщиков ритуал: символически поплевала на машину и на комбинезон Клерфэ, пробормотала самые страшные посулы, которые должны исполниться в противоположном смысле, вскинула руку с двумя выставленными пальчиками в сторону трассы и боксов – ведьмовское заклятье от дурного глаза. Когда уходила, итальянцы-механики смотрели на нее с немым обожанием. За спиной она уже слышала исступленное молитвенное бормотание капитана: