Эрих Ремарк - Ночь в Лиссабоне [litres]

«Что?»

«В смысле, здорово пьете, сударь, будто пожар тушите».

Я взглянул на бутылку. Она была почти пуста. Я пил, сам того не замечая. В этот миг вагон-ресторан дернулся. Бутылка закачалась и едва не упала. Я поймал ее. Поезд тронулся. «Принесите еще одну», – сказал я. Официант исчез.

Я извлек из-под скатерти деньги, спрятал в карман. Сразу после этого вернулись американцы. Сели за тот столик, где только что сидел я, заказали кофе. Девушка принялась фотографировать пейзаж. Я решил, что она права: это был самый красивый пейзаж на свете.

Официант принес бутылку. «Вот теперь мы в Швейцарии».

Я заплатил за бутылку и дал ему щедрые чаевые. «Возьмите вино себе, – сказал я. – Мне оно уже не требуется. Хотел кое-что отметить, но теперь вижу, что и первой бутылки было многовато».

«Вы же пили почти что на голодный желудок, сударь», – сказал он.

«То-то и оно». Я встал.

«Может быть, у вас день рождения?» – спросил официант.

«Юбилей, – ответил я. – Золотой юбилей!»

Маленький попутчик несколько минут сидел молча; он уже не потел, но было видно, что костюм и белье отсырели. Потом он спросил: «Мы в Швейцарии?»

«Да», – ответил я.

Он опять замолчал, глядя в окно. Мы подъехали к станции со швейцарским названием. Швейцарский начальник станции махал рукой, двое швейцарских полицейских разговаривали, стоя возле багажа, который грузили в вагон. В киоске можно было купить швейцарский шоколад и швейцарские сосиски. Попутчик высунулся в окно, купил швейцарскую газету. «Мы в Швейцарии?» – спросил он у мальчишки-газетчика.

«Да, где же еще? Десять раппенов».

«Что?»

«Десять раппенов! Десять сантимов! За газету!»

Попутчик расплатился так, будто сорвал большой куш. Другие деньги, видимо, наконец-то его убедили. Мне он не поверил. Он развернул газету, заглянул в нее и отложил в сторону. Я не сразу услышал, что́ он говорит. Был настолько оглушен новой свободой, что колеса поезда громыхали словно у меня в голове. Только заметив, как шевелятся губы попутчика, я сообразил, что он говорит.

«Наконец-то выбрался, – сказал он, пристально глядя на меня, – из вашей окаянной страны, господин партиец! Из страны, которую вы, сволочи, превратили в казарму и концлагерь! Я в Швейцарии, в свободной стране, где вам командовать не дано! Наконец-то можно открыть рот и не получить от вас сапогом в зубы! Что вы сделали с Германией, разбойники, убийцы, палачи!»

Крошечные пузырьки слюны пенились в уголках его рта. Он смотрел на меня, как истеричная женщина на жабу. Считал меня партийцем и после всего, что слышал, был прав.

Я слушал его с глубочайшим спокойствием, потому что был спасен.

«Вы мужественный человек, – сказал я. – Я по меньшей мере фунтов на двадцать тяжелее и сантиметров на пятнадцать выше вас. Но вы продолжайте. Выговоритесь. Станет легче».

«Издеваетесь! – Он разозлился еще сильнее. – Вы еще и издеваетесь надо мной, да? Ну уж нет! Прошли те времена! Что вы сделали с моими родителями? Чем вам насолил мой старик-отец? А теперь! Теперь замыслили поджечь весь мир!»

«Думаете, будет война?» – спросил я.

«Давайте! Издевайтесь дальше! Будто сами не знаете! Что еще вам остается с вашим тысячелетним рейхом и гнусным оружием? Вы же профессиональные убийцы и преступники! Если не затеете войну, ваше мнимое благоденствие рухнет, и вы с ним вместе!»

«Я тоже так думаю, – сказал я, чувствуя на лице ласку предвечернего солнечного тепла. – Но что, если Германия победит?»

Человек в отсыревшем костюме уставился на меня и сглотнул. «Если вы победите, то, значит, Бога больше нет», – помолчав, с трудом выговорил он.

«Вот и я так считаю». Я встал.

«Не прикасайтесь ко мне! – прошипел он. – Вас арестуют! Я дерну экстренный тормоз! Донесу на вас! Да на вас все равно донесут, вы же шпион! Я слышал, что́ вы им говорили!»

Еще чего недоставало, подумал я. И сказал: «Швейцария – свободная страна. Тут из-за доноса почем зря не арестуют. Вы там, похоже, многому научились».

Я взял чемодан и перебрался в другое купе. Не хотел просвещать истеричного попутчика, но и сидеть напротив него не хотел. Ненависть – кислота, разъедающая душу, все равно, сам ли ненавидишь или ненавидят тебя. Это я усвоил в своих скитаниях.

Так я добрался до Цюриха.

На миг музыка умолкла. С танцплощадки донеслись возбужденные голоса. Затем оркестр грянул с новой силой, запела какая-то женщина в канареечном платье, с ниткой фальшивых брильянтов в волосах. Случилось неизбежное: немецкий партиец во время танца столкнулся с одним из англичан. Оба обвиняли друг друга в умысле. Управляющий и двое официантов изображали Лигу Наций и старались их успокоить, но те не слушали. Оркестр был умнее: изменил ритм. Вместо фокстрота заиграл танго, и дипломатам пришлось делать выбор: либо по-прежнему стоять, выставляя себя на посмешище, либо продолжить танец. Правда, немец, судя по всему, танцевать танго не умел, тогда как англичанин, не сходя с места, сразу вошел в ритм. Поскольку вслед за тем их стали толкать другие пары, спор заглох. Яростно глядя друг на друга, они отошли к своим столикам.

– Дуэль, – презрительно обронил Шварц. – Почему они не вызовут друг друга на дуэль?

– Вы прибыли в Цюрих, – сказал я.

Он слабо улыбнулся:

– Уйдем отсюда?

– Куда?

– Наверняка есть простенькие кафе, открытые всю ночь. А это могила, где танцуют и играют в войну.

Он расплатился и спросил официанта насчет другого заведения. Тот записал адрес на листке, вырванном из своего блокнота, и указал нам, в какую сторону идти.

За порогом нас встретила дивная ночь. По-прежнему сияли звезды, но море и утро уже заключили друг друга у горизонта в первые голубые объятия, небо стало выше, а запах соли и цветов еще усилился. День будет ясный. Днем Лиссабону присуще что-то наивно-театральное, чарующее и пленительное, а вот ночью он – город-сказка, который уступами, весь в огнях, спускается к морю, как женщина в праздничном уборе, склоняющаяся к смуглому возлюбленному.

Некоторое время мы стояли молча.

– Вот такой некогда представлялась нам жизнь, верно? – наконец печально проговорил Шварц. – Тысячи огней и улицы, ведущие в бесконечность…

Я не ответил. Для меня жизнь была кораблем, что стоял на якоре внизу, на Тежу, а он плыл не в бесконечность… он плыл в Америку. Хватит с меня приключений, время закидало нас ими, как гнилыми яйцами. Самое замечательное приключение – действительный паспорт, виза и билет. Для скитальца против воли будничное давным-давно стало фантасмагорией, а приключение – бедствием.

– Цюрих казался мне тогда таким же, как вам нынче ночью этот город, – сказал Шварц. – Там началось то, что я считал утраченным. Вы ведь знаете, время – жиденькая заварка смерти, которой нас исподволь потчуют как безвредным ядом. Поначалу он бодрит и даже внушает нам мысль, что мы почти бессмертны… но когда капля за каплей, день за днем становится на одну каплю и один день сильнее, то оборачивается кислотой, замутняющей и разрушающей нашу кровь. Даже попытайся мы выкупить юность теми годами, что нам еще остались, ничего бы не вышло, кислота времени изменила нас, и химический состав уже не тот, разве что случится чудо. И это чудо случилось.