Эрих Ремарк - Ночь в Лиссабоне [litres]

«Все равно бы случилось. Возможно, и кое-что похуже. Не исключено, что Георг на свой лад отнесся ко мне даже мягче, из-за тебя. Меня не погнали на электрическую колючую проволоку, не подвесили на мясницкий крюк… Ненавидеть тебя! Как тебе такое в голову пришло!»

Внезапно я опять увидел за фишеровскими окнами зеленое лето. Номер выходил на задний двор, где рос огромный каштан, сквозь листву которого светило солнце. Спазм в затылке отпустил, как похмелье под вечер. Я вновь стал самим собой. Знал, какой сегодня день недели, и что на улице лето, и что я в Париже, и что людей не стреляют как зайцев. «Я бы скорее подумал, что ты меня возненавидишь, – сказал я. – Или запрезираешь».

«Я?»

«Да. Потому что я не могу держать твоего брата от нас подальше. Потому что я…»

Я замолчал. Недавние минуты вдруг показались страшно далекими. «Что мы здесь делаем? – сказал я. – В этой комнате?»

Мы поднялись вверх по лестнице. «Все, что говорил Георг, чистая правда, – сказал я. – Ты должна знать! Когда начнется война, мы станем гражданами враждебного государства, ты даже больше, чем я».

Хелен открыла окна и дверь. «Пахнет солдатскими сапожищами и террором, – сказала она. – Впустим сюда август! Оставим окна нараспашку и уйдем. Кажется, пора обедать?»

«Да. И пора уезжать из Парижа».

«Почему?»

«Георг попытается донести на меня».

«До этого он не додумается. Он не знает, что ты живешь под чужим именем».

«Додумается. И придет снова».

«Вероятно. Я выставлю его за дверь. Пойдем на улицу».

Мы пошли в ресторанчик за Дворцом юстиции и пообедали за уличным столиком. Заказали pâté maison, boeuf à la mode [8] Домашний пирог, говядина особая ( фр .). , салат и камамбер. Запивали игристым «Вувре», а потом угощались кофе. Я помню все подробности, даже хлеб с хрустящей золотистой корочкой и оббитые кофейные чашки; в тот полдень я был совершенно без сил от глубокой, безымянной благодарности. Мне казалось, я выбрался из темной грязной канализации, куда даже заглянуть теперь робел, потому что, сам того не сознавая, был частью этой грязи. Я уберегся, сидел за столиком, покрытым красно-белой клетчатой скатертью, и чувствовал себя очищенным и спасенным, солнце бросало сквозь вино желтые отблески, воробьи галдели над кучей конского навоза, сытая хозяйская кошка равнодушно наблюдала за ними, легкий ветерок гулял по тихой площади, и жизнь опять была такой прекрасной, какой бывает лишь в наших мечтах.

Позднее мы шли окруженные медовым солнечным парижским днем и остановились у витрины дамской портнихи. Мы уже не раз здесь останавливались. «Тебе нужно новое платье», – сказал я.

«Сейчас? – спросила Хелен. – Когда вот-вот грянет война? Не слишком ли сумасбродно?»

«Именно сейчас. И именно потому, что сумасбродно».

Она поцеловала меня: «Ну хорошо!»

Я спокойно сидел в кресле у входа в заднюю комнату, где происходила примерка. Портниха подносила платья, и вскоре Хелен так увлеклась, что почти забыла обо мне. Я слышал голоса обеих женщин, видел, как мимо стеклянного оконца в двери мелькают платья, а порой обнаженная загорелая спина Хелен, и мною овладела мягкая усталость, в которой было что-то от безболезненного умирания, но умирания неосознанного.

Я понимал, с легким стыдом, почему мне захотелось купить платье. То был бунт против нынешнего дня, против Георга, против моей беспомощности – очередная ребячливая попытка еще более ребячливого оправдания.

Очнулся я, когда передо мной вдруг выросла Хелен в платье с широченной пестрой юбкой и черным, коротким, облегающим лифом. «То, что надо! – заявил я. – Берем».

«Это очень дорого», – сказала Хелен.

Портниха уверяла, что фасон разработан крупным модным домом – очаровательная ложь, – но в итоге мы договорились и сразу же забрали платье. Приятно купить что-то, что тебе не по карману, подумал я. Связанное с этим легкомыслие изгнало последнюю тень Георга. Хелен была в этом платье вечером и ночью, когда мы еще раз встали и, сидя на подоконнике, глядели на город в лунном свете и не могли наглядеться, скупились на сон, зная, что все это продлится уже недолго.

– Что остается? – сказал Шварц. – Уже сейчас все съеживается, как рубашка, из которой выполоскали весь крахмал. Перспективы времени больше нет, картина стала плоской, освещенной переменчивыми огнями. Да и не картина больше – текучее воспоминание, из которого всплывают разрозненные образы – гостиничное окно, обнаженное плечо, произнесенные шепотом слова, призрачно живущие дальше, свет над зелеными крышами, ночной запах воды, луна на сером камне собора, беззаветное лицо, потом оно же, но другое, в Провансе и в Пиренеях, потом застывшее, последнее, которого ты никогда не знал и которое вдруг норовит вытеснить остальные, будто все прежнее было лишь заблуждением.

Шварц поднял голову. На лице его вновь возникло выражение муки, в которое он пытался силком втиснуть улыбку.

– Оно уже только здесь, – сказал он, показывая на свою голову. – И даже здесь под угрозой, как платье в шкафу, полном моли. Потому я вам и рассказываю. Впредь вы будете хранить его, и у вас оно вне опасности. Ваша память не попытается, как моя, стереть его, чтобы спасти вас. У меня оно в плохих руках, уже сейчас последнее застывшее лицо, точно раковая опухоль, расползается поверх других, более ранних… – Его голос стал громче: – А ведь другие существовали, они были нами, а не это незнакомое, страшное, последнее…

– Вы еще задержались в Париже? – спросил я.

– Георг приходил снова, – сказал Шварц. – Пытался разжалобить, угрожал. Явился в мое отсутствие. Я увидел его, только когда он вышел из гостиницы. Остановился передо мной, очень тихо сказал: «Мерзавец! Ты губишь мою сестру! Но погоди! Скоро мы до тебя доберемся! Через неделю-другую вы оба будете в наших руках! А тогда, мальчик мой, я лично тобой займусь! На коленях будешь передо мной ползать и умолять покончить с тобой… если у тебя еще останется голос!»

«Могу себе представить», – ответил я.

«Ничего ты не можешь себе представить! Иначе убрался бы куда подальше. Даю тебе еще один шанс. Если через три дня сестра вернется в Оснабрюк, я кое-что забуду. Через три дня! Понял?»

«Вас понять несложно».

«Да? Тогда запомни, моя сестра должна вернуться! Ты же все знаешь, мерзавец! Или станешь утверждать, будто не знаешь, что она больна? Даже не пытайся!»

Я неотрывно смотрел на него. Не знал, придумал ли он это сейчас или Хелен именно это рассказала ему, чтобы уехать в Швейцарию. «Нет, – сказал я. – Я не знаю!»

«Не знаешь? Ишь ты! Неприятно, а? Ей надо к врачу, лгун! Немедля! Напиши Мартенсу и спроси его. Он-то знает!»

Я видел, как две темные фигуры средь бела дня вошли в открытое парадное. «Через три дня, – прошипел Георг. – Или ты выблюешь свою проклятую душу по кусочкам! Скоро я опять буду здесь! В форме!»