Эрих Ремарк - Ночь в Лиссабоне [litres]

– Мы весь день сидели на стульях, – сказал Шварц. – Грязные. Вскоре все и правда выглядели как преступники, каковыми нас и считали. Георг запоздало и нечаянно отомстил, наш адрес он узнал тогда в префектуре. Кто-то провел для него разыскания. Георг не скрывал своей партийной принадлежности, и из-за этого меня как нацистского шпиона теперь по четыре раза в день допрашивали о моих дружеских связях с Георгом и с Национал-социалистской партией. Поначалу я смеялся, слишком это было абсурдно. Но потом заметил, что и абсурдное может стать опасным. Доказательством тому существование партии в Германии… теперь же, казалось, и Франция, страна рассудка, под совокупным напором бюрократии и войны уже не была от этого застрахована. Георг, сам о том не подозревая, заложил бомбу с часовым механизмом; считаться в войну шпионом – это не шутка.

Каждый день доставляли новые группы запуганных людей. С объявления войны на фронте пока никого не убили – la drôle de guerre [11] Странная война ( фр .). , как назвали это время острословы, – но надо всем уже нависала мрачная атмосфера сниженного уважения к жизни и индивидуальности, какие война, словно чуму, приносит с собой. Люди уже не были людьми, их классифицировали по военным критериям как солдат, пригодных к службе, непригодных к службе и врагов.

На третий день я сидел в Salle Lepine совершенно без сил. Часть наших товарищей по несчастью увели. Остальные шепотом переговаривались, спали, ели; наше существование уже свелось к минимуму. Это не мешало; по сравнению с немецким концлагерем обстановка вполне комфортабельная. Мы получали разве что пинки да тычки, когда недостаточно быстро выходили из строя; власть есть власть, а полицейский в любой стране на свете есть полицейский.

От допросов я очень устал. На возвышении под экраном сидели в ряд, одетые в форму, расставив ноги, вооруженные, наши охранники. Полутемный зал, грязный, пустой экран и мы внизу – безнадежный символ жизни, где ты всего лишь пленник или охранник и где разве что от тебя самого зависело, какой фильм увидишь на пустом экране – учебный, комедию или трагедию. Ведь в итоге снова и снова оставались только пустой экран, голодное сердце и тупая власть, которая действовала так, будто была вечной и воплощала право, тогда как все экраны давным-давно опустели. Так будет всегда, думал я, ничего не изменится, и когда-нибудь ты исчезнешь, а никто и не заметит. Вам тоже знакомы такие минуты… когда гаснет надежда.

Я кивнул:

– Час тихих самоубийств. Уже не защищаешься и почти случайно и бездумно делаешь последний шаг.

– Дверь открылась, – продолжал Шварц, – и вместе с желтым светом из коридора появилась Хелен. С корзиной, несколькими одеялами и леопардовой шубкой на руке. Я узнал ее по манере держать голову и по походке. На миг она остановилась, потом, вглядываясь, стала обходить ряды. Прошла совсем близко от меня и не увидела. Почти как тогда, в оснабрюкском соборе. «Хелен!» – окликнул я.

Она обернулась. Я встал. Она взглянула на меня, со злостью спросила: «Что они с вами сделали?»

«Ничего особенного. Мы ночуем в угольном подвале, потому так и выглядим. Ты-то как сюда попала?»

«Меня арестовали, – чуть ли не с гордостью сказала она. – Как и тебя. И гораздо раньше остальных женщин. Я надеялась найти тебя здесь».

«Почему тебя арестовали?»

«А тебя почему?»

«Меня считают шпионом».

«Меня тоже. Причина – мой действительный паспорт».

«Откуда ты знаешь?»

«Меня сразу же допросили и сообщили об этом. Я не настоящая эмигрантка. Эмигрантки пока что на свободе. Маленький господинчик с напомаженными волосами, пахнущий эскарго [12] Традиционное французское блюдо из улиток. , просветил меня. Он и тебя тоже допрашивает?»

«Не знаю. Здесь все пахнет эскарго. Слава богу, ты принесла одеяла».

«Захватила, что могла. – Хелен открыла корзинку. Звякнули две бутылки. – Коньяк, – сказала она. – Не вино. Я постаралась прихватить самое необходимое. Вас тут кормят?»

«Кое-как. Можно послать за бутербродами».

Хелен наклонилась ближе, посмотрела на меня. «Вы тут все как сборище негров. Умыться здесь нельзя?»

«До сих пор не разрешали. Не от злости. По халатности».

Она достала коньяк: «Уже откупорен. Последняя любезность хозяина гостиницы. Он полагал, что штопора здесь не найти. Пей!»

Я отпил большой глоток и отдал ей бутылку.

«У меня даже стакан есть, – сказала она. – Не будем отказываться от цивилизации, пока возможно».

Она налила стакан, выпила. «Ты пахнешь летом и свободой, – сказал я. – Как там, снаружи?»

«Как в мирное время. Кафе полнехоньки. Небо синее. – Она посмотрела на ряд полицейских на возвышении и засмеялась. – Прямо как в тире. Словно можно стрелять по этим фигурам наверху, а когда они упадут, получить в качестве приза бутылку вина или пепельницу».

«У этих фигур есть оружие».

Хелен достала из корзинки пирог. «От хозяина, – сказала она. – С множеством приветов и словами: «La guerre, merde!» [13] Война, черт бы ее побрал! ( фр .) Пирог с птицей. Я прихватила также вилки и нож. Еще раз: да здравствует цивилизация!»

Я вдруг развеселился. Хелен была здесь, ничего не потеряно. Война покуда не началась, и, быть может, нас и правда отпустят.

Следующим вечером мы узнали, что нас разлучат. Меня отправят в сборный лагерь в Коломбе, Хелен – в тюрьму «Ла птит рокет». Даже если поверят, что мы женаты, толку не будет. Супружеские пары тоже разлучали.

Ночь мы просидели в подвале. Сердобольный охранник разрешил. Кто-то принес несколько свечей. Часть арестантов уже увезли, нас осталось человек сто. В том числе испанские эмигранты. Их тоже арестовали. Рвение, с каким в антифашистской стране хватали антифашистов, было не лишено иронии; впору подумать, будто мы в Германии.

«Зачем они нас разлучают?» – спросила Хелен.

«Не знаю. По глупости, не по жестокости».

«Находись мужчины и женщины в одном лагере, только и знай ревновали бы да скандалили, – назидательно заметил маленький старый испанец. – Потому вас и разлучают. C’est la guerre!»

Хелен в своей леопардовой шубке спала рядом со мной. В подвале было несколько удобных мягких лавок, но их освободили для четырех-пяти старушек, которых на эту ночь тоже устроили тут. Одна из них предложила Хелен поспать на лавке с трех до пяти утра, Хелен отказалась. «Позднее у меня будет достаточно времени, чтобы спать в одиночестве», – сказала она.

Странная выдалась ночь. Голоса мало-помалу стихли. Плач старушек умолк, только изредка, проснувшись, они снова рыдали, а затем снова кутались в сон, как в черную душную шерсть. Свечи одна за другой погасли. Хелен спала у меня на плече. Во сне она обняла меня, а просыпаясь, нашептывала мне то слова ребенка, то слова возлюбленной, – слова, каких днем не говорят, а в обычной жизни даже ночью говорят редко; то были слова беды и прощания, слова тела, которое не хочет разлуки, слова кожи, крови и жалобы, древнейшей жалобы на свете: что нельзя остаться вместе, что один всегда должен уйти первым и что смерть каждую секунду теребит нашу руку, чтобы мы не останавливались, а мы-то устали и хотя бы на часок мечтали предаться иллюзии вечности. Потом она потихоньку соскользнула мне на колени. Я держал в ладонях ее голову и при свете последней свечи смотрел, как она дышит. Слышал, как мужчины вставали и шли за угольные кучи осторожно помочиться. Слабый огонек трепетал, и огромные тени метались вокруг, словно мы находились в призрачных джунглях и Хелен была беглым леопардом, которого колдуны искали с помощью своих заклинаний. Но вот и последний огонек погас, осталась лишь душная, храпящая тьма. Руками я чувствовал дыхание Хелен. Один раз она проснулась с коротким резким вскриком. «Я здесь, – прошептал я. – Не бойся. Все по-старому».