Эрих Ремарк - Триумфальная арка [litres]

– Конечно. Телефон вон там, у стола. Только поскорее.

Равич позвонил Морозову. По-немецки рассказал ему, что случилось. Попросил известить Вебера.

– И Жоан тоже? – спросил Морозов.

Равич задумался.

– Нет. Пока не надо. Скажи ей, меня задержали, но дня через два-три все будет в порядке. Присмотри за ней.

– Ладно, – без особого энтузиазма отозвался Морозов. – Будь здоров, Войцек.

Равич положил трубку, как только вошел Фернан.

– Это на каком же языке вы беседовали? – спросил он с ехидной улыбочкой. – Неужто на чешском?

– На эсперанто, – ответил Равич.

Наутро явился Вебер.

– Ничего себе мерзость, – опешил он, оглядывая камеру.

– Французские тюрьмы – это еще самые настоящие тюрьмы, – заметил Равич. – Их не затронул презренный тлен гуманизма. Добротное вонючее восемнадцатое столетие.

– Отвратно, – пробормотал Вебер. – Отвратно, что вы сюда угодили.

– Ни одно доброе дело не остается безнаказанным. Надо было оставить эту женщину истекать кровью. Мы живем в стальные времена, Вебер.

– В чугунные. Эти ребятки уже докопались, что вы в стране нелегально?

– Конечно.

– И адрес знают?

– Конечно, нет. Разве могу я подвести под монастырь старый добрый «Интернасьональ»? За постояльцев без регистрации хозяйку оштрафуют. И, конечно, устроят облаву, сцапав еще дюжину беженцев. Местом жительства я в этот раз указал отель «Ланкастер». Небольшой, дорогой, изысканный отель. Когда-то гостевал там в прошлой жизни.

– А зовут вас теперь, значит, Войцек.

– Владимир Войцек. – Равич ухмыльнулся. – Уже четвертое мое имя.

– Вот ведь переплет, – сокрушался Вебер. – Что мы можем сделать, Равич?

– Не так уж много. Главное, чтобы эти ребятки не выведали, что я здесь не в первый раз. Не то полгода тюрьмы мне обеспечено.

– Вот черт.

– Да-да, мир день ото дня становится все гуманнее. Живи опасно, как говаривал Ницше. Эмигранты следуют его наказу, хотя и поневоле.

– Ну а если они не дознаются?

– Две недели, думаю так. Ну и как обычно: выдворение.

– А потом?

– А потом я вернусь.

– Пока вас опять не сцапают?

– Именно. В этот раз мне еще повезло. Два года как-никак. Целая жизнь.

– С этим надо что-то делать. Дальше так продолжаться не может.

– Почему? Вполне. Да и что вы можете сделать?

Вебер задумался.

– Дюран, – вдруг произнес он. – Конечно! Дюран кучу важных людей знает, у него связи. – Он осекся. – Господи, да вы же сами оперировали чуть ли не главного шефа по этим делам! Того, с желчным пузырем!

– Только не я. Дюран.

Вебер расхохотался.

– Да, старику так прямо об этом не скажешь. Но сделать он кое-что может. Уж я сумею попросить.

– Вы мало чего добьетесь. Я недавно выбил из него две тысячи. Он мне этого не забудет.

– Забудет как миленький, – заверил Вебер с явным удовольствием, – он же побоится, что вы расскажете, кто на самом деле за него оперирует. Вы ведь десятки операций вместо него сделали. Ну и потом – вы же ему нужны!

– Запросто найдет себе кого-нибудь еще. Либо того же Бино, либо кого-то другого из беженцев. От желающих отбоя нет.

Вебер огладил усы.

– Не с такой рукой, как у вас. В любом случае попытаться можно. Сегодня же с ним поговорю. Чем я еще могу вам помочь? Кормят как?

– Отвратительно. Но я плачу – и мне приносят.

– Курево?

– Тоже есть. Единственное, в чем я нуждаюсь, вы все равно обеспечить не сможете: это ванна.

Две недели Равич провел в камере с евреем-сантехником, полуевреем-писателем и с поляком. Сантехник тосковал по Берлину, писатель Берлин ненавидел, поляку было на все наплевать. Равич обеспечивал всех сигаретами. Писатель рассказывал еврейские анекдоты. Сантехник оказался незаменимым специалистом по борьбе с вонью.

Через две недели за Равичем пришли. Сначала его отвели к инспектору, который поинтересовался, есть ли у него деньги.

– Есть.

– Хорошо. Тогда поедете на такси.

К нему приставили полицейского в штатском. На улице по-летнему светило солнышко. До чего же приятно на воле! У ворот тюрьмы старик продавал воздушные шары. Равич подивился, с какой стати тот выбрал для своего товара столь странное место. Его провожатый уже подзывал такси.

– Куда хоть мы едем? – поинтересовался Равич.

– К шефу.

Равич понятия не имел, к какому именно шефу. Впрочем, покуда это не директор немецкого концлагеря, ему более или менее все равно. По-настоящему страшно в нынешнем мире только одно: безоружным оказаться во власти неприкрытого террора. Остальное все пустяки.

В такси имелся радиоприемник. Равич включил. Сперва сообщили о ценах на овощи, только потом – политические новости. Полицейский зевнул. Равич покрутил ручку настройки. Музыка. Модная песенка. Лицо провожатого просветлело.

– Шарль Трене [25] Шарль Трене (1913–2001) – знаменитый французский шансонье. , – пояснил он. – «Менильмонтан» [26] Менильмонтан – район Парижа. . Шикарная вещичка!

Такси остановилось. Равич расплатился. Его отвели в приемную, которая, как все приемные на свете, провоняла скукой и страхом ожидания, потом и пылью.

Он просидел с полчаса, читая старый номер «Ля ви паризьен», оставленный кем-то из посетителей. После двух недель вовсе без книг газетенка показалась ему чуть ли не шедевром литературной классики. Потом наконец его препроводили к шефу.

Прошла, быть может, минута, прежде чем он этого толстенького коротышку узнал. Когда оперируешь, к лицам пациентов обычно вообще не присматриваешься. Они тебе безразличны, все равно что номера. Единственное, что интересует, – это оперируемый орган. Но на это лицо Равич тогда все же взглянул не без любопытства. И вот он восседает перед ним, жив-здоров, пузцо уже снова наел, без желчного пузыря, Леваль, собственной персоной. Равич только сейчас вспомнил, что Вебер обещал подключить Дюрана, и никак не ожидал, что его к самому Левалю доставят.

Леваль оглядел его с ног до головы. Он умело выдерживал паузу.

– Ваша фамилия, разумеется, не Войцек, – пробурчал он наконец.

– Нет.

– И какая же настоящая?

– Нойман. – Так они с Вебером условились. А Вебер должен был Дюрану сказать. Войцек – слишком экзотично.

– Вы немец, не так ли?

– Да.

– Беженец?

– Да.

– А так не скажешь. По внешнему виду.

– Не все беженцы евреи, – объяснил Равич.

– Почему дезинформировали? Настоящее имя почему скрывали?

Равич передернул плечами.

– А что поделаешь? Мы и так стараемся врать как можно меньше. Но приходится. И отнюдь не ради собственного удовольствия.

Леваль побагровел.

– Думаете, мы тут с вами ради собственного удовольствия возимся?

Сплошная серость, думал Равич. Грязноватая седина, под глазами грязновато-сизые мешки, рот старчески приоткрыт. Тогда-то он не распинался; был просто тушкой дряблого мяса с прогнившим желчным пузырем внутри.