Эрих Ремарк - Триумфальная арка [litres]

– Не могу. У меня всего несколько минут. Уговорил сопровождающего ненадолго остановиться. Жоан, меня на днях вывезут в Швейцарию и… – Равич глянул в застекленную дверь телефонной кабинки. Конвоир, прислонившись к стойке, мирно с кем-то беседовал. – И я сразу вернусь. – Он подождал. – Жоан…

– Я уже еду! Сейчас же! Где ты?

– Ты не можешь приехать. Тебе до меня полчаса. А у меня только несколько минут.

– Задержи полицейского! Дай ему денег! Я привезу денег!

– Жоан, – сказал Равич. – Ничего не выйдет. И так проще. Так лучше.

Он слышал ее взволнованное дыхание.

– Ты не хочешь меня видеть? – спросила она, помолчав.

До чего же тяжело! Не надо было звонить, подумал Равич. Разве можно хоть что-то объяснить, не глядя друг другу в глаза?

– Больше всего на свете я хочу тебя видеть, Жоан.

– Так приезжай! И человек этот пусть приезжает!

– Это невозможно. Я должен заканчивать. Скажи только быстренько, чем ты сейчас занята?

– Что? О чем ты?

– Что на тебе надето? Где ты в данную секунду?

– В номере у себя. В постели. Вчера опять засиделись допоздна. Но мне одеться – минутное дело, я сейчас же приеду!

Вчера, опять допоздна. Ну конечно! Все идет своим чередом, даже если кого-то упрятали в тюрягу. Это забывается. В постели, еще сонная, грива волос на подушке, на стульях вразброс чулки, белье, вечернее платье – как все вдруг расплывается перед глазами: наполовину запотевшее стекло душной телефонной кабинки, физиономия конвоира, что смутно виднеется в нем, как в аквариуме.

– Я должен заканчивать, Жоан.

До него донесся ее растерянный голос:

– Но как же так! Не можешь ты просто так уехать, а я даже не знаю, куда и что… – Она привстала, подушка отброшена, трубка в руке словно оружие, причем вражеское, плечи, глаза, глубокие и темные от волнения…

– Не на войну же я ухожу. Просто надо съездить в Швейцарию. Скоро вернусь. Считай, что я коммерсант и должен всучить Лиге наций партию пулеметов…

– А когда вернешься, опять будет то же самое? Да я жить не смогу от страха.

– Повтори это еще раз.

– Но это правда так! – Голос ее зазвенел от гнева. – Почему я все узнаю последней? Веберу можно тебя посещать, а мне нет! Морозову ты звонишь, а мне нет! А теперь еще уезжаешь…

– О Господи, – вздохнул Равич. – Не будем ссориться, Жоан.

– Я и не ссорюсь. Просто говорю все как есть.

– Хорошо. Мне надо заканчивать. Пока, Жоан.

– Равич! – закричала она. – Равич!

– Да…

– Возвращайся! Слышишь, возвращайся! Без тебя я пропала!

– Я вернусь.

– Да… да…

– Пока, Жоан. Я скоро вернусь.

Еще пару секунд он постоял в душной, тесной кабинке. Только потом заметил, что все еще держит в руке телефонную трубку. Открыл дверь. Сопровождающий смотрел на него с добродушной улыбкой.

– Закончили?

– Да.

Они вернулись на улицу к своему столику. Равич допил свой коньяк. «Не надо было звонить, – думал он. – Ведь был же спокоен. А теперь взбаламучен. Пора бы знать: от телефонного разговора ничего другого и ждать не приходится. Ни для себя, ни для Жоан». Так и подмывало вернуться к телефону, позвонить снова и сказать все, что он не успел, не сумел сказать. Объяснить, почему им нельзя увидеться. Что не хочет он, чтобы она его таким видела – грязным, пропахшим тюрягой. Только ничего это не даст: выйдет из кабинки, и на душе будет то же самое.

– Ну, кажется, нам пора, – напомнил конвоир.

– Да…

Равич подозвал официанта.

– Принесите две бутылочки коньяка, всех газет и дюжину пачек «Капорал». И счет. – Он глянул на конвоира. – Не возражаете?

– Все мы люди, – отозвался тот.

Официант принес бутылки и сигареты.

– Откупорите, пожалуйста, – попросил Равич, деловито рассовывая по карманам сигареты. После чего снова заткнул бутылки, но не до конца, чтобы пробки можно было вынуть без штопора, и упрятал их во внутренние карманы пальто.

– Неплохо, – одобрил конвоир.

– Жизнь научила. К сожалению. Мальчишкой ни за что бы не поверил, что на старости лет снова придется играть в индейцев.

Поляк и писатель коньяку обрадовались чрезвычайно. Сантехник, как выяснилось, крепкого вообще не пьет. Он оказался любителем пива и принялся объяснять, насколько в Берлине пиво лучше, чем здесь. Равич улегся на койке читать газеты. Поляк ничего не читал – он не знал по-французски. Зато он курил и был счастлив. Ночью сантехник вдруг заплакал. Равич проснулся. Он слушал, как потихоньку всхлипывает сокамерник, и смотрел в оконце, за которым уже брезжило предрассветное небо. Ему не спалось. И позже, когда сантехник притих, он все еще не мог уснуть. «Слишком хорошо жилось, – думал он. – А теперь хорошего не стало, вот ты и изводишься».

Равич шел с вокзала. Усталый и грязный. Тринадцать часов он парился в душном вагоне среди попутчиков, от которых несло чесноком, – это не считая охотников с собаками и торговок с корзинами, в которых кудахтали куры и шебаршились голуби. А до этого он три месяца околачивался возле границы…

В сумерках что-то сверкало. Равич пригляделся. Если ему не померещилось, то по периметру всей Круглой площади расставлены какие-то зеркальные штуковины, отражающие последние смутные отблески майского дня.

Он остановился, пригляделся. И впрямь зеркальные пирамиды. Расставлены повсюду, призрачно повторяя друг друга среди клумб с цветущими тюльпанами.

– Это еще что за невидаль? – спросил он у садовника, ровнявшего поблизости газон.

– Зеркала, – ответил тот, не поднимая головы.

– Это я и сам вижу. Но когда я последний раз здесь проходил, их в помине не было.

– И давно это было?

– Месяца три тому.

– Эге, месяца три. Их только недели две как поставили. Для короля Англии. Сам пожалует. Вот и поставили, чтобы мог поглядеться.

– Жуть, – сказал Равич.

– Конечно, – невозмутимо подтвердил садовник.

Равич двинулся дальше. Три месяца, три года, три дня – что такое вообще время? Все и ничего. Вон каштаны уже в цвету, а тогда были еще голые; за это время Германия опять нарушила все договоры и целиком оккупировала Чехословакию; в Женеве эмигрант Йозеф Блюменталь в припадке истерического хохота застрелился перед дворцом Лиги наций; а у него, Равича, в груди все еще покалывает и хрипит после воспаления легких, которое он под фамилией Гюнтер перенес в Бельфоре; и вот он снова здесь, майским вечером, мягким и нежным, как женская грудь, – и почти ничему не удивляется. Жизнь принимаешь такой, как есть, с философским спокойствием фаталиста – этим последним оружием беспомощности. Небо одинаково безучастно взирает на убийство и ненависть, на любовь и на жертвы, деревья ничтоже сумняшеся расцветают каждый год, сливово-сизые сумерки опускаются и рассеиваются снова и снова, и их не волнуют людские паспорта, предательства, безутешности и надежды. И все-таки хорошо снова оказаться в Париже. Хорошо снова пройтись, неспешно пройтись по этой вот улице, залитой серебристым светом, не думая ни о чем; хорошо снова длить этот час, еще полный отсрочки и расплывчатой неизвестности, на зыбкой границе, где самая затаенная печаль и тишайшее счастье, что ты снова просто выжил, еще тают, еще смешиваются в дымке на горизонте, – этот первый час прибытия, пока ножи и стрелы повседневности еще не вонзились в тебя снова; хорошо ощутить в себе это драгоценное самочувствие живой твари, это дыхание неизвестно чего неизвестно откуда, эти еще почти не осязаемые дуновения на дорогах сердца, этот проход мимо мрачных огней данности, мимо распятий прошлого и вдоль шипов грядущего, эту цезуру, это безмолвие отрыва и взлета, миг безвременья, паузу твоего бытия, раскрытого всему и от всего замкнутого, мягкую поступь вечности в этом бреннейшем из миров.