Эра Ершова - Самая простая вещь на свете

Люба с мамой держались долго. Их наполняла вдохновением жизни маленькая Леночка, да и бежать им было некуда. Они мужественно и кропотливо обустраивали свою жизнь: закупали свечи, доставали сахар, топили буржуйку, месяцами сидели без новостей из другого, живого мира.

Первой из знакомых уехала Верка. Безрассудная и отважная, она махнула просто так, в никуда. Осела где-то в Москве. Чем занималась, неизвестно, но говорили, что живет хорошо. Родителям деньги шлет регулярно. И только Люба знала, как достаются Вере эти деньги. Во внутреннем кармане ее пальто лежало письмо, в котором Вера с наивным восторгом описывала подробности своей уличной жизни и Любу звала.

«Приезжай, — писала она, — не будь дурой! Мне никто не помогал. Самой всего добиваться пришлось. Соглашайся, пока я не передумала, а то сгниешь в этой дыре».

Предсказаниям подруги Люба не верила и все ждала, что жизнь вот-вот наладится. Надо только немного перетерпеть. И Люба терпела, каждый вечер откладывая надежду на завтра. Первой очнулась от обманчивого забытья мать: ее пробудил кашель ребенка. Леночка покашливала давно, мелким сухим кашлем, а Люба с матерью все ходили и ходили кругами со счастливыми блаженными лицами под звуки коротких, тихих выстрелов, которые доносились из Леночкиной груди. Ее бледное, как бумага, личико стало непривычно розоветь. «Смотри, какая румяненькая!» — радовалась Люба, и мать согласно улыбалась. Так продолжалось долго, пока однажды ночью Леночка не стала задыхаться от приступа удушья. Кашель — разросшийся, злой — был слишком велик для ее маленькой груди и душил ее изнутри, не в силах прорваться наружу.

Мать очнулась сразу. «Любка, вставай, ребенок умирает!» — закричала она. Но Леночка не умерла. Приступ прошел, лишь наделав страху, и Люба собралась было зажить, как прежде, ничего не замечая. Но мать уже пришла в себя и принялась тормошить дочь, не давая ей погрузиться в сонную эйфорию, похожую на ту, которую человек испытывает, умирая на морозе.

Леночку отвели к врачу. Провели обследование в местной больнице.

— Ну, что я вам могу сказать? — произнес тусклым безразличным голосом врач и посмотрел на Любу пустыми глазами. — Лекарств от этой болезни у меня нет, а советам, которые я вам могу дать, вы все равно не сможете следовать.

— А что, что это за болезнь? — встряла сидящая здесь же мать.

От ее энергичного голоса врач слегка вздрогнул и поморщился.

— Это начинающийся туберкулез, — заговорил он, продолжая глядеть на Любу. — В начальной стадии это заболевание хорошо поддается лечению, но для этого нужны медикаменты, хорошее питание, чистый воздух, сухой и теплый климат. А так как ничего этого у нас с вами нет, то… — врач развел руками и виновато улыбнулся.

— Поезжай за Веркой, в Москву, — сказала мать, выходя из больницы. — Ребенка надо спасать. Деньги нужны.

— Да что ты, мама! — воскликнула Люба, прижимая к себе Леночку. — Если бы ты только знала, как она эти деньги зарабатывает!

— Да знаю я, — оборвала ее мать. — Все уже всё знают. Да и письмо твое я читала. Собирайся.

— Ты что, хочешь, чтобы я на панель пошла?! — не поверила своим ушам Люба.

— Не хочу, но другого выхода нет. Если бы я сама могла… Но я для этого дела старая, так что придется тебе. И нечего нюни распускать! Слава богу, хоть Верка есть, а то бы мы здесь все передохли.

В этот же вечер Люба пошла на телеграф, заказала телефонный разговор с Москвой и, услышав Верин голос, коротко сказала: «Я согласна».

— Ишь ты, согласна! — затараторила Верка. — Да ты у меня в ногах валяться должна за мою доброту!

Люба молчала.

— Ну ладно. Слышь, ты еще здесь?

— Здесь.

— Ну ладно, я все организую. Деньги зарабатывать начнешь — расплатишься.

— Хорошо.

Верин голос сильно изменился, стал резким, крикливым, она не говорила, а нападала, наскакивала, как будто боялась, что ее кто-то опередит и наскочит первым.

— Ну ладно, пока, — задиристо крикнула Верка.

— Подожди, а как же билеты? — попыталась остановить подругу Люба, но из трубки уже доносились короткие категоричные гудки.

Через пару недель рано утром в квартиру позвонили. Люба открыла дверь. На пороге стоял мужчина, одетый в неряшливую железнодорожную форму. На его сером уставшем лице выделялись двумя фиолетовыми пятнами большие набухшие мешки под глазами.

— Я вам билеты на поезд принес, — порывшись во внутреннем кармане сюртука, мужчина извлек пухлый конверт. — Вот, — он протянул конверт Любе. — Там еще деньги. Поезд отходит сегодня вечером, в восемнадцать тридцать.

— Как, так быстро? — удивилась Люба. — А я не готова…

— Я этого ничего не знаю, — проворчал мужчина, — я там проводником в третьем вагоне. Александр Григорьевич меня звать, если что надо, обращайся. Смотри, не опаздывай, поезд ждать не будет. — Проводник повернулся и пошел по лестнице вниз. Потом остановился и крикнул уже снизу: — Да, и это, сказали, с собой ничего не брать, только в дорогу самое необходимое.

На перроне, прощаясь с мамой и дочерью, Люба сильно плакала. Нервно бросалась то к одной, то к другой, прижимала их к себе и бормотала что-то невнятное. Наконец поезд, до сих пор стоявший смирно, как будто ожил. В нем что-то лязгнуло, зашипело, вагоны дернулись.

— Давай заходи скорее, — сердито закричал знакомый проводник, — а то сейчас без тебя уедем!

Люба испуганно прыгнула на подножку. Поезд тронулся, проводник закрыл железную дверь. Любу слегка качнуло, и она прислонилась к стенке тамбура. В этом лязге железа, в самой железной стенке, холодящей спину, было что-то решительное, бесповоротное, как щелчок ключа в замке запирающейся двери. Люба закрыла глаза.

— Пошли, я тебе купе покажу, — услышала она хриплый голос проводника. — Как барыня поедешь — одна.

Люба пошла за проводником и, глядя в его неряшливую спину, подумала, что ей совершенно не страшно ехать в Москву, не страшно заниматься опасным ремеслом уличной проститутки. Весь ее страх остался там, в городе, из которого она ни разу прежде не выезжала. Поезд быстро набирал ход, и чем больше становилось расстояние между Любой и ее прошлым, тем ощутимее был ужас перед перспективой вернуться туда, в этот страшный, нескончаемый сон. Оставшись в купе одна, Люба сжала кулаки и, глядя в окно на проносящуюся мимо нее заснеженную ледяную родину, громко сказала:

— Я сюда не вернусь никогда, даже мертвой. Пусть меня похоронят в придорожной канаве, только не здесь.

В Москве, на перроне, проводник подвел Любу к высокому крепкому парню с некрасивым, изуродованным заячьей губой лицом.

— Илья, — представился парень и оскалился дикой звериной улыбкой.

— Люба.

— Любасик, значит, — поправил ее парень, оглядывая Любу с ног до головы строгим коммерческим взглядом. — А ты ничего, у нас такие нарасхват.