Эра Ершова - В глубине души

— У нас на программе присутствует актриса, в которую в свое время были влюблены все мужчины Советского Союза! Елена Соловьева! — на манер циркового конферансье объявила Клеопатра.

Зал взорвался овациями, и Артем Олегович увидел, как прямо на него несется ведущая с микрофоном в вытянутой руке. В какой-то момент Зайцеву показалось, что он сходит с ума.

Елена Соловьева?! Женщина с лицом ангела?! Но ее здесь нет. И не успел он додумать эту мысль до конца, как увидел, что Клеопатра сует микрофон в рот сидящей рядом с ним старухе.

— Елена, что вы думаете относительно наших героев?

«Что? — Зайцев даже слегка привстал с места. — Вот это вот Соловьева?»

Он пригляделся внимательнее. Да, это была она. Все тот же слегка раскосый разрез глаз, слегка вздернутый нос, но все это как будто спрятано за безобразной маской неопрятной старости.

«Этого не может быть! — подумал Зайцев. — Она ведь всего на пятнадцать лет старше меня. И Вера была на пятнадцать лет старше. Неужели и она вот так?..»

И в этот момент Зайцеву стало ясно, что он опоздал. Что все эти годы он жил только потому, что была надежда. Надежда увидеть Веру и объясниться, рассказать, как пуста и безнадежна была его жизнь без нее. А жизнь-то тем временем закончилась, и объясняться больше не с кем.

Зайцев встал, Клеопатра метнула в него вопросительный взгляд и тут же, пытаясь поймать вышедшую из-под контроля ситуацию, подскочила к нему с микрофоном.

— Что скажет известный писатель Артем Зайцев?! — воскликнула она. — Как бы поступили вы на месте главного героя?

Зайцев угрюмо молчал.

— Ну, представьте себе, все-таки тайга, маленькие дети, антисанитария… — подсказывала ведущая, понимая, что с писателем творится что-то неладное.

— Я бы… — Зайцев обвел печальным взглядом студию, охватывая всех присутствующих. — Я бы переселил вас всех на Луну.

Клеопатра как-то неопределенно замычала.

— Ну, чтобы легче было дышать… — пояснил Зайцев. — Готов возглавить эту экспедицию.

С этими словами он нетерпеливым жестом убрал со своего пути ведущую и направился к выходу.

За его спиной нарастала волна негодования.

На улице стоял страшный мороз, но Зайцев распахнул пошире пальто и не надевал шапку. Ему было жарко. Впервые за двадцать пять лет он почувствовал свободу и хотел прикасаться к этой свободе головой, кожей, мыслями.

Придя домой, он, не раздеваясь, сел к письменному столу, мгновение подумал и записал:

«Артем Олегович Зайцев чувствовал себя отвратительно. Вокруг его носа навязчиво порхала кисточка визажистки, которая нестерпимо пахла пудрой и выделениями чужих потовых желез…»

Свою первую жену Алик очень любил. Он скучал по ней каждую минуту, где бы ни находился: и на работе, и в отпуске. И даже лежа в объятиях какой-нибудь посторонней женщины, бывало, подумает: «Зачем мне это все нужно?» — и уже доведет любовный акт до конца без всякого удовольствия, чтобы потом, вернувшись среди ночи домой, растормошить сонную Женьку и в подробностях рассказать, как плохо ему было с той, другой.

Женька смотрела на него сонными глазами, из которых сыпались маленькие, как бисер, слезинки. У нее было все маленькое, у его Женьки, — ручки, ножки и личико, такое жалкое, как у школьницы, получившей двойку.

— Зачем ты мне все это рассказываешь, Алик? — всхлипывала она. — Ты же меня так мучаешь!

— Как! — Алик садился в кровати. — А кому же мне это рассказывать? Ты моя жена, у меня ближе тебя никого нет. — При этом на его лице отображалось такое неподдельное изумление, что Женьке становилось стыдно за свою несообразительность. Она виновато моргала, и в ее огромных голубых глазах появлялось сострадание.

В такие минуты Алик был счастлив. Он целовал Женьку в дрожащие губы и тихо шептал:

— Глупенькая моя девочка, мне же, кроме тебя, никто не нужен, неужели ты не понимаешь?

Женькино тело от его шепота становилось податливым и мягким, как воск. Она вся устремлялась навстречу его ласкам, и только ее глупая, наивная душа отказывалась понимать — как это так, если он любит ее? Зачем тогда все остальные? В поисках ответа на этот вопрос Женька провела половину своей жизни. Однажды она попыталась добиться объяснения у Алика. Но он ответил что-то совсем несуразное:

— Да если бы я тебя так не любил, то не было бы всех этих Танечек и Любаш, неужели непонятно?

Нет, Женьке было ничего непонятно, но спросить еще раз она не решалась, боялась показаться несообразительной.

Женька стала утешаться самогонкой, которую варила сама по рецепту матери. Повсюду: в ванной, в коридоре, на кухне стояли, прикрытые крышками, фляги с брагой, в доме постоянно пахло дрожжами.

Алику самогонка нравилась: есть чем принять гостей, да и самому хлопнуть после работы рюмашку не мешает. Женька гнала с удовольствием и вообще все, что было для Алика, она делала с удовольствием. Когда в плавающей по поверхности большого бака миске скапливался первач, Женька сначала протяжно нюхала прозрачную жидкость, а потом, зачерпнув маленьким серебряным половничком, наливала себе рюмочку. «Только одну, — думала она, — надо же попробовать, что получилось». За первой рюмочкой следовала вторая, затем третья, после четвертой Женька неизменно начинала рыдать.

Когда до Алика наконец дошло, что жена спилась, было уже поздно. Он все чаще заставал её в состоянии, непригодном для тихих признаний и бурных любовных примирений. Он повыкидывал из дома все кастрюли и фляги. Пробовал объяснять, пробовал прибегать и к более жестким воспитательным мерам, но Женька, проснувшись под утро с синяком под глазом, с удивлением рассматривала свое лицо в зеркале и спрашивала:

— Алик, ты не знаешь, где я могла так стукнуться?

Так что воспитания никакого не получалось. Алик был в отчаянии. И чем несчастливее становилась его семейная жизнь, тем большим чувством он проникался к своей непутевой жене и тем сильнее сжималось его сердце при виде ее распростертого в беспамятстве тела. Женька таяла день ото дня. Алик мучился и не знал, как удержать в этом крохотном существе жизнь. Он водил ее от врача к врачу, устраивал в наркологические центры, до тех пор, пока однажды ему не сообщили, что все его усилия тщетны, жить ей осталось совсем недолго — рак.

Алик взвыл. Впервые в жизни он почувствовал, что такое беда, большая, неотвратимая, которой не с кем поделиться, потому что чужое сочувствие кажется таким лживым, ничтожным по сравнению с его горем. Другие женщины больше не интересовали его, даже сама мысль о них была ему отвратительна. Зачем все это, когда от него уходит Женька, единственное существо на свете, для которого стоило жить? Все последние месяцы он носил ее на руках — на кухню, в туалет, в ванную. Мыл под душем. Женька стеснялась своего худого, обвисшего тела, она все еще реагировала на его прикосновения как женщина и прикрывала ладошками почти исчезнувшую вялую грудь. Для нее это были месяцы полной гармонии и счастья. Всем тем, что было недоступно при жизни, вдруг неожиданно и так щедро ее одарила смерть.