Иоганн-Фердинанд-Мартин-Оскар Мединг - Адъютант императрицы [litres]

После того как солдаты снова удалились, Иоанн Антонович сказал:

– Пойдите сюда, Василий Яковлевич, ваше место за столом вашего императора, как должно и впредь быть всегда, если Господь Бог поможет вам выполнить свой план.

Он наполнил свой бокал венгерским, наполовину опорожнил его и подал его затем молодому офицеру, который, благоговейно поклонившись, допил вино; затем Мирович сел рядом с Иоанном Антоновичем, и за этой странной трапезой все трое снова углубились в тихий разговор относительно плана освобождения, который Мирович развертывал пред ними.

Иоанн Антонович опорожнял бокал крепкого венгерского за бокалом; вскоре его лицо заблистало темною краской, его взоры стали неуверенно блуждать по окружающей обстановке и его язык только с трудом произносил слова. С необузданной радостью он говорил о будущем и рисовал дивные картины своего царствования в действительном мире, которого он никогда не знал, в котором едва ли мог бы найти себе место, затем он снова вспомнил о своих родителях и родственниках, с которыми разлучили его уже в раннем детстве; он робко спросил о них и, когда Мирович сказал, что они томятся в одиночной тюрьме в Холмогорах, громко рыдая, уронил голову на руки и стал умолять Мировича поспешить с их освобождением, чтобы он мог снова осчастливить своего бедного отца всем тем, что тот любил. Он с трогательным простосердечием рассказал о множестве мелких случаев и обстоятельств из того времени, когда он еще ребенком жил вместе со своими родными; скрежеща зубами, он говорил о жестокости стражи и о том, как каждое заболевание отца он ощущал больнее, чем свое собственное страдание, и тут его гнев разгорался в настоящее яркое пламя. Страшно было смотреть, как он вскочил и, простирая свою руку почти к самому потолку комнаты, произнес страшную клятву, что намерен кроваво и неумолимо отомстить своим врагам и притеснителям; он намеревался собственными руками рубить им головы, как когда-то его предок Петр Великий поступил с мятежными стрельцами. Пена проступала на губах несчастного узника-императора, его глаза налились кровью и старый Полозков испуганно опустился пред ним на колена, заклиная его умерить свой справедливый гнев и подумать о том, что Спаситель повелел прощать и врагов.

– Врагов? – воскликнул Иоанн Антонович. – Да, врагов я намерен прощать, но честных врагов, нападающих в открытом бою, а не палачей, не тысячекратных убийц; не достаточно отсечь их отягощенные грехами головы от туловищ; я хочу собственноручно разорвать их на клочки и бросить их мясо собакам и коршунам.

Его ярость становилась все ожесточенней; жилы на его лбу вздулись, из его глаз, казалось, проглядывало безумие, и он все еще опорожнял бокал за бокалом – то с квасом, то с водкой, то с тяжелым венгерским.

Наконец речь Иоанна Антоновича пресеклась, бормоча непонятные слова, он упал в свое кресло и, тяжело дыша, впал в глубокое забытье.

– О, Господи Боже, – нагибаясь к нему, сказал Полозков, – зачем вместе с гигантской фигурой и повелительным взором великого Петра он унаследовал и это злополучное пристрастие, омрачающее его дух и надламывающее его силы?

Мирович серьезным взором смотрел на Иоанна Антоновича.

– Приложи все старания к тому, чтобы в ближайшем будущем он удерживался от этого, – сказал он, – так как, если что либо подобное произойдет в решающий день, все будет потеряно.

– Я буду делать все, что в моих силах, – печальным тоном сказал Полозков. – Есть средство удержать его от этого: стоить лишь назвать имя его Надежды, его несчастной, убитой возлюбленной; но это – прискорбное, очень прискорбное средство, оно причиняет ему страдания, так много страданий, что при виде их может надорваться сердце, а у него ведь и так их достаточно много!

– И, тем не менее, – сказал Мирович, – употреби это средство, так как нам никогда нельзя будет показать его в таком виде народу, чтобы в нем признали истинного императора.

Полозков, насколько мог, осторожно раздел Иоанна Антоновича, затем с помощью Мировича поднял его и положил на постель. Он сел возле кровати; его взгляд озабоченно и сострадательно покоился на спящем; по временам он проводил дрожащею рукою по его горячему лбу, едва слышно бормотал про себя что-то и, словно мать, охраняющая сон своего любимого ребенка, не разгибал от него своей спины.

Мирович стоял на пороге и раздумчиво смотрел на эту трогательную картину.

– Будет ли он в состоянии когда-нибудь повелевать? – едва слышно говорил он про себя, – будет ли он в состоянии держать твердою рукою бразды правления, если он так теряет власть над самим собою? Он будет нуждаться в друге, который думал бы для него и заботился бы о нем. Такой друг будет, он будет держать бразды, чтобы он не упали на землю, и он-то и будет истинным правителем. Аделина, ты с гордостью взглянешь на своего возлюбленного и ни одно твое желание не останется неудовлетворенным.

Снова раздались звуки звонка; солдаты пришли убрать посуду; двое часовых с примкнутыми к ружьям штыками встали по сторонам дверей комнаты, чтобы держать здесь караул, пока Мирович отправился в обход по коридорам укрепленного замка.

Солдаты равнодушно смотрели на спящего Иоанна Антоновича и на старого Полозкова; они привыкли каждый вечер видеть эту сцену; но Мирович вышел, чтобы сменить многочисленных часовых и лично убедиться, что каждый из них снабжен боевыми патронами и твердо знает пароль и лозунг.

В Зимнем дворце, в комнат совета, собрались главные советники императрицы: военный министр граф Чернышев, министр иностранных дел граф Панин, адмирал граф Алексей Григорьевич Орлов и, наконец, появился также и генерал-фельдцейхмейстер князь Григорий Григорьевич Орлов, по обыкновению в сером изысканной простоты костюм, с вышитой на груди звездою ордена Андрея Первозванного.

Гордый генерал-фельдцейхмейстер, который столь продолжительное время неотъемлемо занимал первое место среди великих людей империи, постоянно находил особенное удовлетворение для своего тщеславия в том, что появлялся чрезвычайно просто одетый среди других сановников, бывших в парадных мундирах и роскошных придворных костюмах: этим он как бы хотел выставить напоказ, что стоит выше всех и наравне с императрицей; но при этом его крайне простой серый костюм был украшен бриллиантовыми пуговицами чрезвычайной красоты и неоценимого достоинства, так что даже и самый богатый из сановников империи не мог бы подражать подобной простоте.

Князь Григорий Григорьевич был в высшей степени весел и, вопреки своему постоянному заносчивому, высокомерному и оскорбительному обращению, для каждого из присутствовавших имел наготове любезное приветствие и дружелюбную фразу; казалось, что он не замечал холодной сдержанности графа Панина и слегка иронической улыбки графа Чернышева и беспечно и весело болтал с ними обоими, так что его брать Алексей Григорьевич не раз одобрительно кивал головой, чтобы выразить ему свое удовольствие за то, что он следовал его советам.