Кристофер Ишервуд - Труды и дни мистера Норриса. Прощай, Берлин [сборник litres]

Вместе с двумя друзьями, Герхардом и Куртом, Пайпс жил в подвале на берегу канала возле железнодорожной станции. Подвал принадлежал тетке Герхарда, старой проститутке с Фридрихштрассе. На ногах и руках у нее были вытатуированы змеи, птицы и цветы. Герхард – высокий парень с вялой, глупой, несчастной улыбкой. Он не лазил по карманам, а воровал в больших универсальных магазинах. Но его еще ни разу не засекли, возможно, из-за невероятной наглости. Глупо ухмыляясь, он совал вещи себе в карман прямо под носом у продавцов. Все, что он крал, он отдавал тетке; она бранила его за лень и держала совсем без денег. Однажды, когда мы были вдвоем, он вынул из кармана ярко раскрашенный кожаный дамский пояс.

– Гляди, Кристоф, разве не прелесть, а?

– Где ты взял?

– У Ландауэров, – ответил Герхард. – В чем дело, почему ты улыбаешься?

– Видишь ли, Ландауэры – мои друзья. Смешно как-то – вот и все.

На лице его было написано смятение.

– Ты не скажешь им, Кристоф?

– Нет, – пообещал я. – Не скажу.

Курт заходил в «Александр Казино» реже, чем другие. Я понимал его лучше, чем Пайпса или Герхарда, потому что он был сознательно несчастен. В характере его было что-то отчаянное, склонность к фатализму и способность к неожиданным и откровенным вспышкам ярости против беспросветной жизни. У немцев это называется « Wut ». Бывало, он молча сидел в своем углу, быстро глотая какой-нибудь напиток, барабаня кулаками по столу, властный и замкнутый. Затем внезапно вскакивал, восклицал: « Ach, Scheiss! » [82] Вот дерьмо! ( нем .). и удалялся. В подобном настроении он нарочно ввязывался в ссоры с тремя или четырьмя парнями одновременно, пока его полумертвого и залитого кровью не выбрасывали на улицу. Тут даже Пайпс и Герхард объединялись против него, как против социального зла: они били его так же сильно, как и те парни, а потом тащили домой, не обижаясь на тумаки и фингалы, которые им перепадали при этом. Его поведение, казалось, нисколько их не удивляло. На следующий день они уже снова были добрыми друзьями.

К тому времени, как я возвращался, герр и фрау Новак уже спали, вероятно, часа два-три. Отто обычно приходил еще позже. Однако герр Новак, которого возмущало все в поведении сына, никогда не отказывался встать и открыть ему дверь в любое время ночи. Невозможно было убедить Новаков, чтобы они позволили нам завести собственный ключ от американского замка. Они не могли уснуть, пока дверь была не заперта на засов и на все замки.

В этих домах одна уборная на четыре квартиры. Наша располагалась этажом ниже. Если перед сном мне нужно было облегчиться, я вынужден был проделать вторичное путешествие через гостиную на кухню, задевая в темноте за стол, обходя стулья, стараясь не налететь на изголовье кровати Новаков и не наткнуться на постель, в которой спали Лотар и Грета. Как бы осторожно я ни двигался, фрау Новак все равно просыпалась, – казалось, она обладает способностью видеть в темноте, и ошарашивала меня вежливыми подсказками – «Нет, герр Кристоф, не здесь, пожалуйста. В ведро, налево, возле печки».

Лежа в постели в темноте, в уголке огромного кроличьего садка, я со сверхъестественной отчетливостью слышал каждый звук, долетавший со двора. Двор-колодец создавал эффект граммофонной трубы. Вот кто-то спускается по лестнице, может быть, наш сосед – герр Мюллер: у него ночные дежурства на железной дороге. Я прислушиваюсь к его шагам, которые становятся все глуше и глуше, потом он пересекает двор, шаги четко отдаются на мокром камне. Навострив уши, я слышал, или воображал, что слышу, скрип ключа в замочной скважине большой входной двери. Через минуту с глухим стуком дверь закрывалась. Теперь в соседней комнате фрау Новак одолел очередной приступ кашля. Затем в наступившей тишине скрипнула постель Лотара, который перевернулся, бормоча что-то нечленораздельное и чертыхаясь во сне. Где-то в противоположной стороне двора начал кричать ребенок, стукнуло окно, что-то тяжелое в самой глубине здания с глухим стуком ударилось о стену. Повеяло чем-то чуждым, таинственным и жутким, словно тебя оставили спать в джунглях в полном одиночестве.

Воскресенье – длинный день у Новаков. В такую скверную погоду пойти было некуда. Мы все торчали дома. Грета и герр Новак занимались силками для воробьев, которые сделал герр Новак и поставил у окна. Они так и сидели возле них час за часом. Струна, которая должна была захлопнуть ловушку, была у Греты в руке. Время от времени они пересмеивались и поглядывали на меня. Я сидел на противоположной стороне стола. Хмуро уставясь в лист бумаги, где было написано: «Но Эдвард, разве ты не видишь?» – я пытался продолжить свою повесть. В ней рассказывалось об ужасно несчастном семействе, живущем на ренту в большом загородном доме. Члены его проводили время, объясняя друг другу, почему они не могут радоваться жизни, хотя некоторые из причин – это уже я добавлял от себя – были совершенно надуманными. К сожалению, мой интерес к этой семье постепенно иссяк: обстановка у Новаков не очень-то располагала к творчеству. Отто в другой комнате с открытой дверью забавлялся, раскручивая диск старого граммофона, у которого нет уже ни коробки, ни адаптера, уложив на него побрякушки, и ждал, когда они разлетятся. Лотар вытачивал ключи и чинил замки для соседей, с сосредоточенным упрямством склонив над работой угрюмое лицо. Фрау Новак, стряпая, начала свою проповедь о двух Братьях – Праведном и Беспутном.

– Погляди на Лотара. Даже когда он не на работе, он все время занят. А ты только и умеешь, что разбивать все вдребезги. Ты мне не сын.

Отто, ухмыляясь, валяется на постели, время от времени отпуская неприличное словцо или шлепая губами. Его поведение просто сводит с ума: так и хочется наподдать ему, и он знает об этом. Брань фрау Новак переходит в пронзительный крик.

– Так бы и вышвырнула тебя из дому! Ты хоть что-нибудь сделал для нас? Когда в доме есть работа, ты слишком устал, а на то, чтобы шляться до полуночи, у тебя есть силы – ты мерзкий, бессердечный и никчемный парень!

Отто вскакивает и пускается в пляс с криками животного восторга. Фрау Новак хватает кусок мыла и швыряет в него. Он уворачивается, и мыло разбивает окно. Тогда фрау Новак опускается на стул и разражается рыданиями. Отто тотчас же подбегает к ней и начинает осыпать ее шумными поцелуями. Ни Лотар, ни герр Новак не придают скандалу большого значения. Герр Новак как будто даже забавляется: он ласково подмигивает мне. Потом дырку в окне закрывают куском картона. Она так и осталась незаделанной – еще одна дыра в мансарде.

За ужином мы все веселимся. Герр Новак встает из-за стола, чтобы изобразить, как молятся евреи и католики. Он падает на колени, несколько раз сильно бьется головой оземь и бормочет бессвязную абракадабру, имитируя молитвы по-еврейски и по латыни: « Koolyvotch, Koolyvotchka. Amen ». Затем рассказывает истории о казнях, вызывая у Греты и фрау Новак ужас, смешанный с восторгом.