Кристофер Ишервуд - Труды и дни мистера Норриса. Прощай, Берлин [сборник litres]

– Вильгельм I, старина Вильгельм, никогда не подписывал смертных приговоров, и знаете почему? Однажды вскоре после его коронации произошло нашумевшее убийство, и долгое время судьи не могли решить, виновен обвиняемый или нет, но, в конце концов, его приговорили к смертной казни. Его привели на эшафот, палач взял топор – вот так, размахнулся им – вот так, и опустил его: бух! (Все они отлично натренированы в этом деле, вы или я не смогли бы отрубить человеку голову одним ударом, даже если бы нам дали тысячу марок.) И голова упала в корзину – хлоп. – Герр Новак снова закатывает глаза, язык у него вываливается изо рта, и он изображает отрубленную голову – очень правдоподобно. – И вдруг голова говорит: «Я не виновен». (Конечно, сработали только нервные окончания, но она говорила так же отчетливо, как я сейчас.) «Я не виновен!» – сказала она… А через несколько месяцев другой человек признался на смертном одре в совершенном преступлении, в том, что он – убийца. И после этого случая Вильгельм никогда не подписывал смертных приговоров.

На Вассерторштрассе все дни похожи друг на друга. Наша прохудившаяся душная маленькая мансарда пропахла кухней и канализацией. Когда топили печку в столовой, мы задыхались, а без нее мерзли. На улице сильно похолодало. Когда фрау Новак не работала, она таскалась по улицам из клиники в отдел здравоохранения и часами ждала на сквозняке в коридорах или ломала себе голову над запутанными анкетами. Доктора не могли поставить ей диагноз. Один склонялся к тому, чтобы немедленно направить ее в санаторий. Другой считал, что дела ее так плохи, что ехать туда вообще бессмысленно. Третий уверял, что ничего страшного нет: необходимо лишь провести две недели в Альпах. Фрау Новак выслушала всех троих с величайшим почтением. Рассказывая об этих консультациях, она всякий раз убеждала меня, что каждый из них – добрейший и умнейший профессор во всей Европе.

Она возвращалась домой, кашляя и ежась от холода, в промокших ботинках, совершенно без сил, на грани истерики. Войдя в квартиру, принималась ругать Грету или Отто, совершенно автоматически, как заводная кукла, у которой раскручивается пружина.

– Помяни мое слово – ты окончишь свои дни в тюрьме! Жаль, что я не отправила тебя в исправительную колонию, когда тебе было четырнадцать лет. Пошло бы на пользу… А ведь в нашей семье все до единого были респектабельными, приличными людьми!

– Ты респектабельная! – Отто хмыкнул. – Девчонкой ты вешалась на шею каждому встречному мужику.

– Я запрещаю тебе говорить со мной подобным образом! Слышишь меня? Запрещаю! О, лучше бы я умерла, прежде чем родила тебя, гнусный, порочный мальчишка!

Отто прыгал вокруг нее, уворачиваясь от ударов, вне себя от радости, что удалось затеять скандал. Придя в возбуждение, он корчил ужасные рожи.

– Он ненормальный, – воскликнула фрау Новак. – Вы только посмотрите на него, герр Кристоф. Я вас спрашиваю, разве он не буйно помешанный? Я должна отвести его в лечебницу на обследование.

Эта идея поразила романтическое воображение Отто. Часто, когда мы оставались с ним вдвоем, он говорил мне со слезами на глазах:

– Мне здесь долго не пробыть, Кристоф. Мои нервы на пределе. Очень скоро за мной придут и заберут меня отсюда. Оденут в смирительную рубашку и будут кормить через резиновую трубку. И когда ты приедешь ко мне, я тебя не узнаю.

Фрау Новак и Отто были не единственными, кто страдал нервным расстройством. Медленно, но верно Новаки подтачивали во мне способность к сопротивлению. С каждым днем запах кухни казался мне все более омерзительным; каждый день голос Отто во время ссор становился более грубым, а его матери – более пронзительным. Гретино хныканье заставляло меня скрежетать зубами. Когда Отто хлопал дверью, я раздраженно морщился. По ночам я не мог уснуть, если не опрокидывал рюмку-другую. Кроме того, меня беспокоила загадочная сыпь – быть может, следствие кулинарного искусства фрау Новак или еще чего хуже.

Теперь почти каждый вечер я проводил в «Александр Казино». За угловым столиком у печки я писал письма, болтал с Пайпсом и Герхардом или просто развлекался, наблюдая за другими посетителями. Обычно здесь было очень спокойно. Мы все сидели за большим столом или околачивались возле стойки, чего-то ожидая. Как только раздавался шум у входной двери, десятки глаз обращались туда, высматривая, кто появится из-за кожаной занавески. Обычно это был всего лишь торговец бисквитами со своей корзинкой или девушка из Армии Спасения с кружкой для пожертвований и религиозными брошюрами. Если торговец бисквитами выручал много денег или был пьян, он играл с нами в кости на вафли.

Что касается девушки из Армии Спасения, она уныло ходила кругами по комнате, и, не получив ничего, удалялась, не причинив нам никаких угрызений совести. Она стала такой неотъемлемой частью нашей ежевечерней жизни, что даже Герхард и Пайпс не отпускали шуточек на ее счет, когда она уходила. Затем в бар прошмыгивал пожилой человек; шептался с барменом и уходил с ним в комнату за баром. Это был кокаинист. Через минуту он снова появлялся, небрежным жестом приподнимал шляпу и медленно уходил. Страдая нервным тиком, он все время дергал головою и не спеша удалялся, словно хотел сказать жизни: «Нет. Нет. Нет».

Иногда появлялись полицейские, разыскивающие преступников или сбежавших из исправительных колоний мальчишек. Об этих визитах обычно знали заранее, и к ним готовились. Во всяком случае, вы всегда могли, как мне объяснил Пайпс, в последнюю минуту уйти через окно в уборной во двор, расположенный за домом.

– Но вы должны быть осторожны, Кристоф, – добавил он. – Прыгайте аккуратно, не то упадете в угольный лоток. Однажды со мной так и случилось. И Гамбург Вернер, идущий следом, так расхохотался, что полицейские схватили его.

В субботние и воскресные вечера в «Александр Казино» было полно народу. Люди из западной части города возникали, словно посланники другой страны. Тут было много иностранцев – главным образом голландцев и англичан. Англичане разговаривали громкими, высокими, возбужденными голосами: рассуждали о коммунизме, Ван Гоге и дорогих ресторанах. Некоторые из них казались немного испуганными: может быть, боялись, что их прирежут в этом воровском притоне. Пайпс и Герхард подсаживались к их столикам и, подражая их акценту, попрошайничали на выпивку и сигареты.

Однажды дородный мужчина в очках в роговой оправе спросил:

– Вы были на той чудесной вечеринке, которую устраивал Билл для негритянских певцов?

И молодой человек с моноклем пробормотал: «В этом лице сосредоточена вся мировая поэзия».

Я знал, что он чувствовал в этот момент. Я мог симпатизировать, даже завидовать ему. Но было грустно сознавать, что через две недели он будет хвастать своими подвигами перед избранными завсегдатаями клубов и знатоками – сдержанными улыбающимися людьми, сидящими вокруг стола, который украшали старинное серебро и легендарный портвейн. От этого я чувствовал себя постаревшим.