Петер Хандке - Женщина-левша [litres]

Он сел, но она стояла.

Бруно:

– Ты, стало быть, хорошо живешь, одна со своим сыном, в красивом теплом доме с садом и гаражом, на свежем воздухе! Сколько тебе, собственно говоря, лет? Скоро твоя шея покроется морщинами, а из родинок вырастут волосы. Ноги станут тонкими, лягушачьими, а тело превратится в трухлявый мешок. Ты будешь стареть и стареть и утверждать, что тебя это ничуть не трогает, а в один прекрасный день повесишься. Ты испустишь свой вонючий дух такой же серятиной, какой прожила всю жизнь. Как же ты проведешь время до этого мига? Верно, будешь плевать в потолок да кусать ногти, а?

Она:

– Не кричи, ребенок спит.

Бруно:

– Ты говоришь «ребенок», как будто у него для меня нет больше имени! И всегда-то ты такая рассудительная! Ох уж вы, женщины, с вашей мелочной рассудительностью! С вашим жестоким сочувствием ко всем и вся! И никогда-то вам не скучно, этаким никчемным особам! Бездельничаете, восторгаетесь сами собой и попусту растрачиваете время. Знаешь, почему из вас никогда ничего не получится? Да потому, что вы не умеете напиваться в одиночку! Словно кичливые фото самих себя, слоняетесь вы по своим изящно убранным квартирам. Из всего-то вы пытаетесь делать тайну, повизгивая от собственного ничтожества, этакие молодчины, подавляющие ближних своей тупой человечностью, автоматы, готовые объявить недееспособным каждое живое существо. Обнюхивая землю вокруг себя, вы ползаете взад-вперед по жизни, пока в смертный час у вас не отвалится челюсть. – Он сплюнул. – Ты и твоя новая жизнь! Я еще не видел женщины, которая надолго изменила бы свою жизнь. Мимолетные увлечения – и снова старая песня. Знаешь что? Все твои нынешние поступки ты когда-нибудь станешь перебирать в памяти, как пожелтевшие газетные вырезки, вспоминать их как единственное событие в жизни! И тогда ты поймешь, что всего-навсего погналась за модой: зимней модой Марианны!

Она:

– Ты все это заранее придумал. Не правда ли? Ты вовсе не хочешь поговорить со мной, вовсе не хочешь побыть со мной.

Бруно закричал:

– Лучше уж я поговорю с призраком!

Она:

– Как же ты жалок, Бруно!

Бруно:

– Ты так говоришь, чтобы меня обезоружить.

Они долго молчали. Но вот Бруно рассмеялся, повернулся было, собираясь уйти, передумал:

– Я пришел пешком. Я хотел тебя изничтожить. – Она подошла к нему, но он торопливо сказал: – Не прикасайся ко мне. Пожалуйста, не прикасайся ко мне. – И после небольшой паузы: – Иной раз мне кажется, что ты проделываешь надо мной опыт; тем, что сейчас происходит, ты подвергаешь меня испытанию. Мысль эта меня чуть-чуть успокаивает. – И еще после паузы: – Вчера мне вдруг подумалось, что временами неплохо было бы, если бы бог существовал на самом деле.

Она посмотрела на него долгим взглядом и сказала:

– А ты сбрил бороду.

Бруно отмахнулся:

– Еще неделю назад… А у тебя новые занавески.

Она:

– Да нет же, это старые… Стефан будет рад, если ты ему как-нибудь напишешь.

Бруно кивнул, и она улыбнулась.

Он спросил, почему она смеется.

Ей сейчас пришло в голову, ответила она, что он первый взрослый, с которым она разговаривает за последние дни.

Они долго, слегка жестикулируя, словно разговаривая про себя, стояли друг против друга, потом Бруно спросил, как же ей живется.

Она ответила, будто говорила не о себе, очень спокойно:

– Когда ты дома совсем одна, быстро устаешь.

Она проводила его на улицу. Они прошли бок о бок до телефонной будки. Внезапно Бруно остановился и лег на землю, лицом вниз. Она присела рядом на корточки.

Как-то раз, холодным утром, она сидела в качалке на площадке перед домом, но не качалась. Мальчуган стоял рядом, разглядывая клубы пара, которые выходили у него изо рта. Она смотрела куда-то вдаль; в окне за ее спиной отражались ели.

Вечером молодая женщина шла по пустынным улицам маленького городка, словно двигалась к определенной цели. У большого освещенного окна на первом этаже какого-то дома она остановилась. Там, внутри, сидела группа женщин, комната смахивала на школьный класс с доской, на которой Франциска как раз чертила мелом график какого-то экономического процесса, но слов ее слышно не было. Тетради захлопнулись, и Франциска подсела к остальным. Она что-то сказала, и в ответ все рассмеялись, не громко, скорее как бы про себя. Две женщины сидели обнявшись. Одна курила трубку. Другая смахнула что-то со щеки своей соседки. Франциска перестала говорить, и тут же несколько женщин подняли руки. Франциска пересчитала их, тогда подняли руки еще две или три женщины. В конце концов они, словно в знак одобрения, застучали по столам. Картина в целом выглядела вполне мирно – нет, это была не группа разгоряченных спорщиков, а личности, духовно близкие друг другу.

Молодая женщина отошла от окна. Зашагала по пустынному городку. На церковной башне пробили часы. Когда она проходила мимо церкви, там пели, играл орган.

Она вошла в церковь и остановилась в сторонке. Между скамьями стояло много народу, все пели, вторя священнику; кто-то кашлял. На скамье, среди стоящих людей, сидел ребенок и сосал большой палец. Орган гудел. Немного погодя она вышла на улицу.

Она шла по ночной аллее к своему поселку, жестикулировала, будто разговаривала сама с собой.

Ночью, стоя одна в кухне, она выпила стакан воды.

В полдень молодая женщина и Франциска, тепло укутанные, сидели на площадке в двух качалках. Они смотрели, как дети рубят сухую рождественскую елку и разжигают костер.

Немного погодя Франциска сказала:

– Я понимаю, что у тебя не хватило духу зайти к нам. Меня тоже в иные минуты, особенно если я, выйдя из своей тихой квартиры, иду на какое-то собрание, внезапно одолевает смертельная усталость, и мне неохота общаться с людьми…

Она:

– Я жду твоего «но».

Франциска:

– Прежде и со мной происходило то же, что сейчас с тобой. Я, например, однажды не смогла больше говорить. Я объяснялась с людьми записками. Или, бывало, часами стояла перед открытым шкафом и плакала, не зная, что надеть. Однажды мы с моим другом пошли на прогулку, но я внезапно остановилась. Я стояла, а он меня уговаривал. Тогда я, правда, была много моложе… Но разве тебе не хочется испытать счастье, вместе с другими?

Она:

– Нет. Я не хочу быть счастливой, разве что довольной. Я боюсь счастья. Мне кажется, я не выдержу счастья, голова не выдержит. Я сойду с ума или умру. Или кого-нибудь убью.

Франциска:

– Ты что, хочешь до конца жизни быть одна? Ты не мечтаешь о человеке, который душой и телом был бы предан тебе?

Она выкрикнула:

– О да! О да! Но я не хочу знать, кто он. Даже если бы я всю жизнь провела с ним, я не хотела бы узнать его близко. Только одного хотелось бы мне, – она усмехнулась, словно сама над собой, – чтобы он был неловким, этаким рохлей. Сама не знаю почему… – Она сама себя оборвала: – Ах, Франциска, я болтаю, точно девчонка-подросток.