Владимир Канивец - Крах диссидентки

— A-а, по-твоему, я не работаю? — сердилась Вита. — Да я за этот год больше сделала, чем ты! На одну твою зарплату да мелкие газетные гонорары мы бы машину не купили!

— Не купили бы, так и обошлись бы, как до сих пор обходились, — спокойно ответил Арсений, хотя, правду говоря, его задело за живое: то, что они три года жили, пока Вита писала книгу, только на его заработок, она, видно, забыла. — И главное: не сказал, что ты ничего не делаешь, что ты ничего не зарабатываешь! Я сказал, что тебе не надо, как мне, каждый день ходить в редакцию, по нескольку раз в месяц ездить в командировки. Ты можешь распоряжаться своим временем как хочешь!

— И я гуляю! — твердила свое Вита, хотя хорошо понимала, о чем идет речь. — Я не помню, когда была в театре, от всего отказалась, дорожу каждою минутой…

После этого разговора Вита несколько дней дулась на Арсения и при всяком удобном случае вставляла: «Я же не работаю!» Арсений делал вид, что не замечает колючей реплики, хотя, натыкаясь на нее, каждый раз чувствовал, как острая боль пронизывала все тело. Больше он к этой теме не возвращался, заранее зная, что скажет Вита. А теперь она ищет виноватого. И хотя прямо этого не говорит, однако словно бы укоряет его, что не уберег сына. Ну пусть только Алеша выйдет из больницы, теперь он его не пустит в Яворин! Хватит! «А ты, — думал Арсений про Виту, — будешь воспитывать сына! Меньше напишешь таких романов, как «Рубикон», будет только польза для всех».

Общие заботы, вызванные болезнью Алеши, вначале сблизили Арсения и Виту, вернули в ту колею семейной жизни, по какой она катилась до выхода романа в Нью-Йорке. Случилось так: большее несчастье поглотило меньшее, вернуло им те чувства, которые были словно бы приглушены. Но эти чувства стали такими как прежде, и не совсем такими. На них как бы образовались микротрещины, для глаза незаметные, а под микроскопом четко видимые. В отношениях с Витой Арсений этих трещин не замечал, а сердцем (точно под микроскопом) улавливал. И ощущение этих микротрещин вызывало душевную тревогу, лишало его светлого покоя, без которого не бывает счастья, как без солнца ясного дня.

В больнице был карантин и свидания не разрешали. Можно было только что-нибудь передать. Арсений показал Алеше целлофановый пакетик — с апельсинами, конфетами — и помахал рукой: попроси, мол, няню, пусть выйдет, заберет. Алеша, радостно улыбаясь, закивал головой: понял, понял. И куда-то убежал, Вскоре вернулся, замахал здоровой рукой: нашел, выйдет! И правда, вскоре в дверях появилась пожилая женщина в старом белом халате, спросила:

— Кто к Алеше?

— Я! — откликнулся Арсений. Подошел к няне, вручил пакет. — Передайте, пожалуйста.

— Вы Алешин отец? — спросила няня.

— Да, отец.

— Какой же золотой у вас мальчик! — засияли доброй улыбкой мелкие морщинки на круглом ее лице. — Сегодня бабуся приходила к нему. Он, как увидел ее в окно, так и залился слезами. — У няни в голосе тоже зазвенели слезы. — Плачет и просит: забери меня отсюда, бабуся. Забери! Я буду слушаться тебя, только возьми. На яблони лазить не стану…

У Арсения комок подкатил к горлу.

— Он плачет в палате, бабуся за окном, и я с ними. Так мне их обоих жалко стало, ведь и у самой такой внучек. Пусть, думаю, выругает доктор, а я пущу ее. И если бы вы видели, как он обрадовался. Места себе не находил! Жался к бабушке и просил: возьми меня… Ох, горе: ничего нет страшнее, когда детки хворают. Душа перетлевает за одно дежурство… Если хотите, зайдите в коридор, постойте с ним, доктора как раз нет.

— Спасибо, — растроганно поблагодарил Арсений и пошел за няней.

— Подождите здесь, он прибежит, — сказала няня, когда они пришли в широкий, длинный коридор.

Не прошло и минуты, как из палаты выбежал Алеша, оглядел коридор и, увидев отца, радостно закричал:

— Папка! Папка!

Арсений присел и раскинул объятия. Алеша обхватил его одной рукой за шею, заговорщицки зашептал:

— Забери меня отсюда…

— Заберу, Алешенька, — тихонько ответил Арсений. — Как только врачи тебя отпустят… Я сейчас же пойду к ним, буду просить…

— Не отпустят, — понурил голову Алеша. — Я уже просил…

— Отпустят! К тебе бабуся приходила? — спросил Арсений, чтоб перевести разговор на другое.

— Да. Я ее тоже просил…

— И мама была?

— Была. Но она сюда не заходила, а стояла возле окна с каким-то дядей. Дядя маме что-то говорил, а она смеялась. Так ты сейчас пойдешь к доктору?

— Сейчас, — ответил Арсений, думая: «С кем же Вита была? Неужели с Марчуком? И зачем это она его сюда привела?» — Сейчас пойду…

— Только не ходи к тому, что в очках, — шепотом предупредил Алеша. — Он такой сердитый. Иди к тому, что без очков. Он добрый.

Возвращаясь из больницы, Арсений мысленно видел перед собой заплаканное Алешино личико, а в голове вертелись слова: «Дядя маме что-то говорил, а она смеялась». И не мог понять, что же такое дядя (наверное, Марчук) говорил Вите, что она, глядя на несчастное Алешино личико, смеялась. Значит, ей было с ним так весело, что даже страдания сына не гасили смеха. Вспомнилось, что Марчук уже несколько раз приходил к Вите после того, как она выздоровела, по нескольку часов сидел в ее комнате. И хотя Арсений был дома, Вита не приглашала к себе мужа, а сам он туда не шел. У них было правило: если к ней пришел гость — он не заходит, пока не позовут, если у него гость — она не входит, пока не пригласят. Да, по правде говоря, Арсений был рад, что Вита его не звала: не мог без внутреннего раздражения не только слушать Марчука, который всегда плел что-либо весьма архимудрое — а в действительности банальное! — но и глядеть на его самодовольство.

Отперев дверь своей квартиры и войдя в коридор, Арсений услышал громкий смех. Удивленно остановился, так как с того дня, как Алеша сломал руку, в их доме никто не смеялся. Прислушался, задержавшись на пороге, чтобы стуком двери не оборвать смех. И сразу узнал ненавистный баритон Марчука. Острой болью отозвался в душе его смех, будто услышал его в комнате, где лежал покойник. «Значит, я не ошибся, — подумал Арсений, — Вита с ним была в больнице. Они смеялись возле окна, за которым сидел, придавив носик к стеклу, Алеша, умоляюще глядя на них заплаканными глазками. Ну пусть этому «гению» — который, кроме себя, никого вокруг не видит — было смешно смотреть на несчастное дитя, а почему же Вита смеялась? Почему ей весело?»

Арсению хотелось стукнуть дверью так, чтобы в квартире все задрожало, но понял, что этим только насмешит их, и, сдерживая гнев, тихо щелкнул замком. Смех оборвался — неужели услышали? — из комнаты, веселая, разгоревшаяся от возбуждения, в золотистом халате, выскочила Вита. Увидев Арсения, радостно воскликнула:

— О, ты вовремя пришел! Свари, пожалуйста, кофе!