Валерия Шубина - Мода на короля Умберто

И теперь, увидев книгу, он просто потерял соображение. Рука сама собой, как-то неуправляемо и безотчетно, как-то слегка дрожа, потянулась к бордовому переплету. Затолкала полиграфическое чудо под рубашку и прижала к родной груди. Не дыша, парламентер подался назад к своей машине — здесь собирался схоронить книженцию, а затем вернуться на дипломатические переговоры.

И вдруг откуда ни возьмись — знакомая! Кормилица зверей Катя. В сатиновом халате, подпоясанная цветастым пояском. Она было начала настоящие тары-бары, но лесничий с отчаянием махнул рукой и едва вырвался, как подоспел Новожилов. Но гость не растерялся и понес, что на язык подвернулось…

Новожилов слушал с интересом, даже с удовольствием. Но, соскучившись, взял да и щелкнул нахального пустомелю по рубашке в том месте, где угадывался книжный переплет. Парламентер ойкнул. Разразился умопомрачительный скандал. Теплая Красная книга была извлечена, и объяснить все это оказалось так же трудно, как уравнять голубя с кабаном. Но лесничий упирался, толкуя, что собственные вещи волен носить где угодно, когда угодно и прижимать их к сердцу сколько угодно. Он не сдавался, пока не вызвали очевидца.

Собственной персоной Петрухин спустился во двор. И, волнуясь, повторил то, что считанными минутами раньше выпалил директору.

Да, примостился в глухом местечке, будто в читалке. Изучал животный мир по книге, даденной Василием Прохоровичем. В аккурат добрался до жужелицы, как услыхал шум машины. Глянул за занавеску — бердюгинец топает на кухню. Петрухин лыжи-то и навострил. На кой ему неприятная встреча? Расспросы, вынюхивания. Он книгу-то положил, а сам — через потайную дверь. За ней и припал к щелке. Ничего не поделаешь, охотничья привычка. Дальше Василий Прохорович знает.

После очной ставки парламентер был с позором изгнан, сколько ни раскаивался, ни сваливал на черта, ни лил слез. Однако слезы его жены, которая подкараулила Новожилова вечером, подействовали сильнее. Скрепя сердце директор дал слово никому не рассказывать о библиографической страстишке папаши-лесничего.

Огласку же история получила благодаря Кате.

Малый-де чин чинарем пришел с покаянием, а Новожилов вампиром пил лесничью кровь, пока не отпал. «Порешить обещался», — выкатив глаза, шептала Катя. С горя малый-де и позаимствовал книгу. Красную, заклинательную. А краснокнижник учуял, бесом сорвался и настиг. Слово «краснокнижник» Катя произносила, опасливо озираясь, и звучало оно в ее пожилых устах как нечистая сила.

С Катиной легкой руки и началось обеление парламентера, да не простое, а до совершенной невинности и чистоты. Кабан же, которого грохнули, коллективной фантазией бердюгинцев и вовсе был сведен на нет и объявлен таинственным. От него не оставили не то что лужи крови, но и мокрой точечки. «А ружейная гильза?» — упорствовал хмурый егерь. И бердюгинцы советовали ему креститься, когда мерещится.

Так был забит главный клин в размолвку бердюгинцев с новожиловцами, в кои, помимо людей, зачислялись отныне дикие звери и птицы.

Перед ними лежала земля лицом вниз в самую буйную пору цветения. Глянцевито-сыро темнели пласты, нагроможденные плугом; кое-где вкривь и вкось торчали недозревшие султаны конского щавеля. И это все, что осталось от июньского луга. Не было только крови. Но директору виделась и она — под смачными пластами. Он знал: под ними изувеченные тушки новорожденных зайчат и крошечных птенцов, передавленные скорлупки яиц. То, что могло летать и бегать, спаслось, а беспомощное, несмышленое погибло. Целое поколение пропало зря!

Петрухин озадаченно глядит на обочину, где уцелел осот с чернобыльником и полынью, и, свистнув, качает головой:

— Скот здесь больше не попасешь. А трава стояла по пояс. Может, сеять что собрались?

— Сеять в июне?.. — с усмешкой откликается Новожилов.

И чувство безнадежности делается щемящим: сколько ни старайся, за какой-нибудь час по приказу последнего олуха твои многомесячные труды пойдут прахом.

— А что? — донимает Петрухин. — Наша бабушка хранит про запас освященные семена. На всякий случай. До Еремеева дня, говорит. До двенадцатого июня.

— С керенками в магазин твоя бабушка не ходит?! — зло спрашивает Новожилов, поддев ближний пласт ногой. Скругленный жирный пласт податливо мягок. По нему опрометью бежит угольно-черный жук. — Не понимаешь, что ли, распахали для галочки. Чтобы отчитаться — освоили залежь!

И прошлой весной изуродовали такой же участок. Новожилов ограничился тогда внушением Хаустину — главному агроному колхоза: парень молодой, только-только начал хозяйничать. Хаустин чистосердечно признался: не держал в голове каких-то зверюшек, вот если бы его предупредили…

— До пятнадцатого апреля! — перебил Новожилов.

— Что до пятнадцатого?..

— Пашите, боронуйте, хоть на голове ходите!

Только этого Хаустину не хватало. Каждый будет указывать сроки полевых работ. Он почему-то не лезет в чужую епархию, а в сельском хозяйстве кругом специалисты: что ни едок, то рассуждает.

— До середины апреля еще не начинается гнездование, — объясняет Новожилов со спокойствием человека, повидавшего на своем веку и более самолюбивых новичков. И просит не рваться, а записать два числа: — Либо после пятнадцатого июля, когда все, что держится в траве, бегает, прыгает и летает, само уходит. А иначе урон природе, и ваше трудовое рвение — сплошное злодеяние против диких зверей и птиц.

Хаустин насмешливо поднимает глаза: не шутит ли товарищ директор? Так уж и злодеяние?

— Сами должны соображать, — говорит Хаустин. — Слышишь, трактор, беги!

— Гнезда-то остаются! — взрывается Новожилов. Неужели он глупее спорщика — требует напрасного? — Либо кладки погибают, либо птенцы беспомощные. И все остальное, что лежит и не научилось ходить: зайчата, косулята!

Главный агроном удрученно смолкает. Не слова убеждают его, а напор Новожилова. Ничего себе дед, прямо-таки волчья хватка. Рядом с ним, пугающе необузданным, Хаустин представляется себе комнатным существом: каким-нибудь пуделем, расчесанным, шелковистым, повяжи голубой бант — сходство полное. Досада на самого себя заставляет его непокорно крутануть шеей, расстегнуть на горле тугой воротник. Так и быть, если случился грех, надо исправлять. Главный агроном даст зерновые отходы для подкормки зверюшек.

Новожилов смягчается. Он не каратель, спрашивает по закону. Охотничье хозяйство большое. Ни мало ни много восемьдесят тысяч гектаров! На каждом поле или лугу предупредительную табличку не поставишь. Окаянная должность отучила миндальничать. Это в романах и фильмах изображают защитников природы недотепами. Кто еще в горячке, без ружья идет на браконьеров? Охрана природы — дело жестокое. Для железных людей.