Валерия Шубина - Мода на короля Умберто

Вот уж не ведала, что так неожиданно нахлынут псковские впечатления. И где? В Керчи, протянутой между черными Аджимушкайскими каменоломнями и красной землей Эльтигена. Здесь своей истории предостаточно…

А хозяйка между тем рассказывала о своей жизни — о том, как с двумя малолетними детьми осталась в оккупированном Пскове, как разносила по квартирам партизанские листовки. Воспоминания охватывали ее, втягивали в прошлое, и засни я, она продолжала бы говорить, потому что слушатель был нужен, чтобы всколыхнуть память. Видела ли она в те минуты меня? Если видела, то как человека в другом измерении, который слушает, ужасаясь тому, как ее, выданную недавним ухажером-соседом, увезли в жандармерию, а после допроса заперли в уборной. Грязные нары лагеря «Моглино», с блохами и клопами, потом показались ей барской постелью. Я действительно чувствовала себя не ведающей горя неженкой, когда попробовала вообразить, что не Анна Донатовна, а я вышла на рассвете во двор, где каждый из шеренги раздетых до исподнего людей, независимо от того, кричал ли: «Да здравствует победа!» или прижимал руки к лицу, навсегда падал в темнеющий безукоризненно прямой ров, унося с собой последний образ жизни — суженный до ружейного отверстия круг черноты. Она подумала: «Завтра и меня так же». И то, что было моей горестью, болью и несчастьем, исчезло, потому что горестью, болью и несчастьем становилось то, что испытывала Анна Донатовна, гадая, сумеет ли прокрасться сквозь порванную лагерную проволоку и бежать к детям в Псков, откуда гнали пленных.

Когда последний охранник последней колонны не проявил к ней интереса, она поняла, что сбежала.

Словно опять над мартовской серой дорогой, над слепыми домами вставал Троицкий собор, она радовалась и молила божью матерь явить последнее чудо — сохранить живыми детей. Потом неповерившие глаза ее закрылись, она вздохнула: жутко было увидеть на другом берегу реки свой дом, не заслоненный изгибом моста. Видно, мост взорвали совсем недавно. В глубине черной воды, на том месте, куда уходили сваи, теплилось слабое отражение солнца. Казалось, в уцелевшей избе на краю деревни засветился огонь. Все взорванное и всплывшее тянулось к этому одинокому солнцу, замершему под необрушенными остатками моста, между его рваными тенями. Но путь на другой берег все-таки был.

Она ступила в воду. По мере того как отражение тянулось в сумерках к зыбкому солнечному пятну, студеная вода от колен поднималась выше, выше, пока лед под ногами не перестал опускаться, оставив уровень воздуха у груди. Она вытягивала шею, старалась не смотреть вниз. Редкий снег таял на лице, капли текли в рот, к платку. Их горелый привкус мешал понять, почему так бел за мрачной водой берег. Сердце сжималось, хотя река больше не жгла, не сковывала тело, срывая дыхание. Сердце сжималось вопреки тому, что лед под ногами был цел, больше не чудился треск рушащейся опоры и ни разу не подумалось: «Да что я такое, если не живая мишень. Хуже доски, плывущей мимо, которая не может уйти под лед, замерзнуть, задохнуться…» Она откидывала голову сильнее и сильнее, чтобы вода не притягивала взгляд, словно уводила себя от враждебности тайных сил, и, глядя в спасительное небо, верила: оно не допустит погибели.

А я, слушая, как на достигнутый берег она взбиралась медленно, вдруг предпочтя неизвестность, готовая дрожать и снова идти по подводному льду, лишь бы заслужить встречу с детьми, поймала себя на том, что не могла подчиниться ее рассказу. Ум, выпряженный из будней службы, сохранял им верность: я видела пустой разграбленный дом, в нежилой темноте которого падал снег, и видела Полозьева, говорящего: «Человеческое и состоит в том, чтобы выполнять должностное. Но в любом случае вы-то какое имеете к этому отношение? Знаете, что для нас вы тяжкий крест?!» И безвыходность возвращала меня к рассказу, и я слушала дальше, как мать отыскала детей в бомбоубежище и плакала, понимая, что счастье ее — случайно.

Позже Анна Донатовна долго не могла понять, на какую тетеньку жалуется сын. На какую такую соседку? И вслушивалась, чтобы утешить, а он, испуганный ее молчанием, виновато лепетал, словно действительно мог не пустить соседку и помешать вынести вещи и не рыдать, когда та бормотала: «Не ждите мамку. Вашей мамки нету в живых». Только сейчас она ощутила, что устала. Ни презрения, ни ненависти, хотя умом определила, что соседка хуже любого немца: они по своему завоевательскому понятию волокли ее в лагерь, а эта без всякой фашистской причины желала детям сиротства, да еще и обирала их.

От людских глаз хоронились в подвалах, пока слух о том, что народ погнали в Германию, не поднял наверх, в темноту притихшего города. Внезапный луч фонаря обнаружил троих на полпути к деревне и осветил немецкому офицеру обмороженные лица детей, санки, сумрачный взгляд женщины, притупивший в офицере превосходство покорителя: он взял одного ребенка на руки, другого повез на санках и, возвращая обоих у деревни, дал какую-то мазь от мороза.

Воспоминание об этом непостижимом случае стерлось через месяц жизни в кинутой избе, которую не миновали немцы. Той же длинной дорогой среди обгоревшего леса, под летящими, как сожженная бумага, птицами их гнали на станцию к эшелону.

Свет дня с весенним запахом талого снега, синими тенями и дрожанием воздуха вернулся, только более теплый и мягкий, в Литве, где их вывели из вагона, сохранившего неистребимый дух скота, и сгрудили на платформе. Переезд так ослабил ее, что сил, которых требовала неизвестность жестокого здорового утра, она не нашла в себе и закрыла глаза, но, когда вспомнила ужас оставленного только что поезда, ей стало легче. «Хуже не будет», — думала она, угадывая в себе настроение обреченности, навалившееся позднее, когда, уже отданная в хуторские работницы к хозяевам, пошла в церковь. Но вместо успенской службы угодила в облаву и с такими же, как она, молодыми очутилась далеко от своих детей и от города Кретинги. И тем, кому, как ей, повивальная бабка предрекла: «Народилась горюшица», и тем, кого вполне современная женщина, регистрирующая акты гражданского состояния, напутствовала: «Человек — кузнец своего счастья», было одинаково уготовано пребывать в лагере на правах скота и кормиться объедками из немецких котелков, поданных через решетку на палках. Но, как ни приучали ее к порядку, как ни выколачивали настроение, чуждое задачам Германии, близость природы обостряла предчувствие того часа, быть может более ласкового и светлого, чем сегодняшний, с более синим небом и легким ветром, когда ее отправят на рытье окопов и убьют. Как раньше в Моглине она узрела прорыв в ограждении, так и здесь, среди хмурых лиц охранников, отыскала спокойное лицо и указала на него молодой Катерине — другой заключенной, которая тоже признала, что в тени едва заметной улыбки кроется снисхождение к их будущей просьбе. Чтобы разжалобить солдата, Катерину решили сделать беременной. Насовали под рубаху травы, обмотали кисейным платком; перед сменой часовых подались к проволоке, стараясь бодрее перебирать ногами, тяжелевшими с каждым шагом. Немец увидел их, испепеленных неволей, с бесцветными губами и синеватыми подглазьями, — две молодухи и бабка, приставшая к ним: «Куда вы, туда и я», — и как будто почувствовал безнадежность всех троих, опередившую смысл невнятной речи: «Киндер ждет, хочет есть. Пусти на берег нарыть картошки». Немец мог не понять, вдохнуть запах близкой реки и перекрыть путь подступавшей жалости, но он даже не сумел отвести глаз от коричневых старушечьих пальцев, почти таких же темных, как холстина под ними, прижатая к груди, и мысль о своей судьбе нагнала суеверный страх, что его необязательная жестокость может аукнуться, открыл дорогу: «Двадцать минут — и назад». Сказанное дошло до сознания своими тайными путями, не требующими перевода с языка на язык, прежде чем солдат почувствовал облегчение от их сноровки, плотности прибрежных кустов за высокой травой и вида реки, чья глубина превращала отраженный цвет неба в амальгаму.