Валерия Шубина - Мода на короля Умберто

— Ладно вам, закон! — нехотя отозвался Трибоганов, и в эту минуту никто не назвал бы его Ильей-пророком: до того поникшим и замотанным выглядел он. — Придумали какую-то отдельную правду комбината. Отдельную — совхоза. В правоотношения облекаете. А еще юрист… компетенция… Имени Прокруста эти ваши отношения, а сами вы — посредник… Один из многих… Вы — клиныч!

Трибоганов круто повернулся и зашагал к машине. «Вот тебе и нейтрино», — вспомнил Алексей Климович, едва поспевая за ним. Кому-нибудь другому он не преминул бы ответить, что жизнь, если на то пошло, — вообще сплошное посредничество, что люди, действующие напрямую, неизбежно разбивают себе башку там, где можно обойтись малой кровью. Но с Трибогановым он не хотел препираться. Да и сил не хватало. Та самая трещинка сомнения давала о себе знать, вызывала странное желание как-то оправдаться, свести концы с концами: «Ну, не Копенгаген, черт возьми, ваш покорный слуга!.. Не касаются меня технические вопросы». А как хотелось бы возразить. Ведь мог же возразить директор. Едва начинался разговор о погибшей земле, директор веско заявлял: «Я отвечаю за план! За потраву плачу». И это впечатляло. Так и Алексей Климович мог сказать свое неизменное: «Соблюдение буквы закона, от которого никогда, ни при каких обстоятельствах…»

Но разве Трибоганова переубедишь?! Об истине печется, а простых вещей не понимает. Да ПОСРЕДНИЧЕСТВОМ пронизано все! Все!!! Пронизано, заполонено, повязано! Узаконено, черт возьми, возведено в ранг государственности.

А земля дымилась под ногами. Алексей Климович посмотрел вниз — кое-где виднелись сукровичные подтеки, сочившиеся из больших коричневых куч, размытых дождем. Алексею Климовичу почудилось, что он перешагивает через оголенные вены — кровеносную систему, питавшую и животворившую некогда прекрасный организм. Это напомнило юристу первую практику по уголовному делу. Глядя на окровавленную жертву, он с ужасом сказал себе: «Нет. Расследование преступлений не для меня».

«Не для меня», — повторил он вслух и взглянул вперед. Там, где дымовая завеса была гуще, казалось, вовсе нет земли, чуть ступишь — и полетишь в тартарары. «Но раз Трибоганов не проваливался, — подумал Алексей Климович, — значит, и я пройду благополучно».

Чья-то твердая рука неожиданно поддержала юриста под локоть, Алексей Климович с благодарностью оглянулся, надеясь увидеть кого-нибудь из рабочих, и замер… То ли робот, то ли человек в скафандре стоял рядом.

Искалеченная земля, колючая проволока, траншеи, красные лужи — все поехало, смешалось, что-то толкнуло Алексея Климовича, он покачнулся, не в силах сопротивляться, и, пытаясь устоять, схватился за руку, протянутую к нему. Земля опять накренилась, и Алексей Климович увидел, как она замкнулась в геометрию стеклянных и металлических построек. Они распространялись вширь, вглубь, ввысь, наползая и громоздясь друг на друга, множась на глазах. Лязгающие человеко-механизмы, однообразно двигая своими автоматическими клешнями, наступали на свободные участки, наворачивая на них литые прямоугольники, цилиндры, кубы.

В ушах Алексея Климовича молоточком отстукивало: «Порядок! Высший порядок переработки! Порядок!» Вдруг он увидел, как прямо на него с железным скрежетом надвигается что-то массивное. Алексей Климович судорожно заслонил лицо и попятился… В эту минуту знакомый голос приказал: «И никаких скидок. Все должно быть де-юре!» «Откуда здесь Эра Валентиновна?» — подумал Алексей Климович, очутившись в загоне, перед группой людей-автоматов. Нерассуждающие, одинаковые, обездушенные, эти посланники завтрашнего дня монотонно отдавали распоряжения, показывая на Алексея Климовича. Невообразимые калеки и уроды, раскрыв беззубые рты, внимали им с тупым восторгом. Но не это было самое страшное.

По цветастой косынке Алексей Климович узнал свою маленькую внучку. Ее траспортировали к растерзанному и подожженному тополю. Алексей Климович рванулся вперед, но его ткнули в спину, и он упал на колени. Что-то грохнуло и взорвалось. Подняв обессиленную голову, он увидел, как неистребимая верба детства с обугленным полым стволом распадалась в пепел и прах. А далеко-далеко едва белела фигурка сестры милосердия Валерии Гнаровской. Потом все исчезло…

Когда Алексей Климович открыл глаза, то увидел незнакомого человека, который, склонившись над ним, держал наготове противогаз. Человек говорил что-то невнятное сквозь марлевую повязку.

Алексей Климович постепенно узнавал дымящиеся траншеи, силуэты рабочих, полупустой грузовик с прицепом… Болезненная слабость мешала подняться. Как будто та самая трещинка сомнения неожиданно разорвала все существо Алексея Климовича. А все равно… Надо преодолеть себя. И подняться. Без посторонней помощи. Только бы не повторилось откровениеБелого Шлейфа. Воздуха! Чистого воздуха! Туда, где виднеется Трибоганов.

…В машину сели одновременно.

— Господи! — вздохнул Алексей Климович, с покорностью пристегивая себя ремнем к сиденью. Он пытался сохранить в себе привычное сознание правоты, чувство долга и веры, но внутри было пусто. — Господи, — повторил он, — не всем же героями… Каждому свое… Раз есть ведомства, надо кому-то и посредником…

Трибоганов ничего не ответил. В совхоз въехали молча. Алексей Климович вышел у конторы. Трибоганов некоторое время смотрел ему вслед…

В глухое предзимнее время, которое не сулило перемен в моей жизни, пришло письмо. Его содержание не могло не обрадовать человека, готового двинуться куда угодно, лишь бы не сидеть на службе и принести хоть какую-то пользу. Это было приглашение из Керчи на чествование металлургов. Я радовалась, словно уже держала билет на самолет. А чтобы полететь, письмо нужно было показать Полозьеву — начальнику отдела «Физика», где я утрачивала квалификацию инженера, перебирая библиографические карточки. И сразу ликование о том, что металлурги меня не забыли, признали как бы своей, сменилось предчувствием чиновничьей возни и канцелярских неудовольствий. Стала подтачивать мысль: «Спокойнее ничего не получать».

Утро не принесло облегчения.

Догадливый Полозьев взял бумагу без восторга и, пока читал, не приобрел его. По тому, как он глотнул чаю и поставил стакан, было ясно, что злость — невинное чувство по сравнению с тем, что он испытывает.

Повторное чтение не смягчило его. К концу письма, где стояло: «Вы видели нас в труде, теперь предоставляется возможность посмотреть, как мы отдыхаем», — он ядовито усмехнулся.

— Ну что ж… Доложу. Если директор сочтет, езжайте, развлекайтесь. А другие будут за вас трудиться.

Язвительный тон не подействовал на меня. Как везде, и здесь тоже признавали людей, занимающихся искусством, лишь в рамках хобби. Да и вообще Полозьеву требовались служащие, а не литераторы, которых нужно куда-то отпускать, непонятно зачем, к кому…