Валерия Шубина - Мода на короля Умберто

— У вас странная тактика, — отметил он. — Ставить руководство перед свершившимся фактом. Я тоже мог бы разбросать адреса, и мне присылали бы вызовы. Но поскольку я состою на службе, то нахожу это неэтичным.

Я ничего не ответила, и Полозьев развил мысль с педагогической обстоятельностью:

— Я сам не чужд… Очень люблю литературу, представьте себе… Даже считаю себя талантливым читателем. Шекспир, Данте! Это же целый мир. Но порядок прежде всего. Я понимаю, у нас мало платят. Вам хочется заработать. По-человечески я понимаю. Но как руководитель?.. Одно отступление — и уже прецедент. Почему я должен делать исключения?..

Я по-прежнему смотрела в окно, на далекую трубу. Из-за частых вызовов к начальству она стала символом зависимости, но сейчас ее вид напоминал о металлургии, наделяя бесстрастностью и к голосу Полозьева, и к тому, что моя жизнь мыслится начальником как бесконечное перебирание карточек и алчные надежды на квартальную премию.

Скажи, что в отпуск я ездила на горно-обогатительный комбинат, он неизбежно спросил бы, кому я там подчинялась, кто меня контролировал и сколько я заработала. А иначе чего ездить, легкие пылью засорять? Человек, действующий на свой страх и риск, да еще «задаром», представлялся Полозьеву существом странным и поэтому вредным. «Эту вашу свободу поступков, — говорил он, — разные там веления сердца оставьте для необитаемого острова. А в развитом обществе, среди людей, сфер жизни… не так-то, знаете, легко определить, где свобода, а где прихоть. Вот когда все будут нравственными, ради бога… Тогда можно и поговорить о свободе действий…»

Заводить с ним разговор значило в какой-то степени признавать систему взглядов, сводящуюся к железобетонному «Не положено!..».

Однако на этот раз ему пришлось отступить.

— Благодарите директора — в ваших изысках вам не отказано. Я тоже мог бы позволить себе поблажки. Но не в моей природе идти наперекор всему и вся. Подавлять эмоции — тоже искусство.

И он пожелал мне приятного отдыха тоном, каким врагу желают здоровья.

Истомившись у своих карточек, я прямо-таки рвалась в поездку. Хотелось еще раз увидеть комбинат, где на дне котлована зияет вскрытое рудное тело, а наверху, похожие на юрты кочевников, громоздятся отвалы, курящиеся от пыли сбрасываемой земли; где своды обогатительной фабрики дрожат от грохота, и по транспортеру со скоростью горного потока несется добытая руда, и сыплется-сыплется раскаленный агломерат в железнодорожные составы, а загружаемые домны издают драконьи вздохи; где пуск металла похож на извержение вулкана и под переходными мостами в ковшах пламенеет жидкая лава, увозимая тепловозом, а в прокатных клетях мечутся огненные слитки.

Однако не только затем, чтобы повидать людей, о которых писала, рвалась я в поездку. Я чувствовала: есть таинственная целесообразность во всяком неожиданном путешествии.

А в покидаемой Москве дружно гасли окна и министерский люд вытекал из служивых приютов, больше похожих на огромные ширмы, чем на дома, оставляя густо-рыжую дорогу на заснеженном проспекте и мокрую кашу в вестибюле метро.

И вот Керчь.

Встретила меня Александра, давняя знакомая, она же председатель какой-то общественной комиссии. И, не допросившись в гостинице места, повезла к себе центральной улицей, осененной горой Митридат, вдоль серебристой полосы моря, прерываемой мельканием береговых зданий, мимо деревьев, сиротивших голыми ветками музейную церковь Иоанна Предтечи.

Город оборвался вдруг, словно исчерпал себя, давая глазу отдохнуть в пространстве степи. Постепенно ее синяя уплотненность стала разрежаться, светлеть, превращаться в поселок и, наконец, расступилась, рассеченная дорогой. Линия электропередач и узкоколейка отделяли улицу от простирающихся впереди земель горно-обогатительного комбината. Земли смыкались друг с другом — каждая со своим промышленным хозяйством: огромными сооружениями цехов, мастерскими, транспортерными галереями, охватывая территорию, бывшую когда-то морским дном возле античного города, чье имя — Тиритака — возродилось в названии дешевенького полустеклянного кафе и в заросших археологических остатках раскопанного фундамента. Недалеко от них господствовали трубы аглофабрики, напоминающие гигантские жертвенники.

А по обеим сторонам асфальта разлетались низкие домики: белые, крепкие, кое-какие из них — с давними следами пуль. Если бы пришлось выбирать между ними, то ни один нельзя было предпочесть другому, лишь распахнутая калитка и женская фигура на пороге отличили кров, где нас ждали.

Александра перепоручила меня встречавшей хозяйке — своей матери, а сама умчалась на работу. В спешке она представила меня как «товарища из Москвы — сюрприз вечера», но мать, посвященная в затею, не удивилась и не стала задерживать дочь, чтобы познакомиться «по-людски».

С первых слов — «Уж я выжидала вас, выжидала! Пришатнулась к двери, стою облуневши» — угадывалась в хозяйке уроженка России, новая в этих краях, не вросшая ни в хозяйство, ни в знакомства, тоскующая по живой душе. И все, что смущало меня при знакомстве, куда-то исчезло, развеянное возможностью разделить одиночество этой женщины. Хоть несколько дней, таких тягучих, пока она ждет дочь с фабрики, и, порой не дождавшись, сама уходит в ночную смену.

Пока энергичная Александра в административном рвении носилась по Дворцу культуры, торопила помощников, искала гвозди, красный сатин — словом, готовила торжество, мать Александры, звали ее Анна Донатовна, беседовала со мной, приглашая угощаться.

В городе с нестоличным снабжением радушие хозяйки не всегда поощряет аппетит, и трудно сказать, что сковывало у стола. Не опуская вилку ни на какую еду, я так долго мыкалась, что Анне Донатовне достало времени, спохватившись, принести из сеней забытую банку соленых огурцов, собственных, псковских.

Прозвучавшее: «Псков» — вызвало мгновенное воспоминание о церкви Анастасии Римлянки, безмятежно белой, передающей пространству покой и печаль, как бы ни был радостен мир вокруг; о Михайловском, Изборске, Печорах, несущих изначальную тайну сквозь героические старания реставраторов; о фотографии генерал-губернаторской дочери, строгой и непреклонной, смотревшей в музейную пустоту роковыми глазами, в которых угадывалось предчувствие собственной казни за цареубийство, — о том, мимо чего редко проходит праздный путешественник, безмятежный любитель достопримечательностей.

Напрасно Анна Донатовна старалась извлечь из моей памяти хоть какое-нибудь воспоминание о ее неказистом доме, прилепленном к знаменитой постройке. Я видела лишь поляну, которая, вероятно, и была на том месте, где теперь теснились жилища, престарые и полуосевшие в яму. Завод же, на котором прежде работала Анна Донатовна, запомнился потому, что трубы его мешали рассматривать звонницу соседнего знаменитого монастыря.