Александр Зеленов - Призвание

Мумии было три тысячи лет, и этот мертвый ее оскал вызывал в нем мысли о бренности человеческой жизни, о том, что все преходяще, все относительно.

Ведь и она когда-то была живым человеком, из плоти и крови, и она волновалась, переживала и мучилась. А теперь вот лежит, скаля мертвые зубы, посылая из глуби тысячелетий эту свою улыбку живущим, и ей ничего не нужно, ничто ее не волнует, и ей все равно, как люди живут на земле и есть ли здесь жизнь вообще…

А ведь наступит когда-то момент, когда и его самого не станет! И не увидит он больше ни яркой зелени луга, ни блеска воды под солнцем, ни зимнего леса в снегу, не услышит ни шума весенних ручьев, ни милого пенья жаворонка, не почувствует никогда, на все времена и сроки, ни звуков, ни красок, ни запахов жизни, а один только прах его, истлев и смешавшись с прахом Земли, будет носиться вместе с остывшей планетой в бескрайних просторах Вселенной бесконечные миллиарды лет. И, возможно, все то, что сейчас его так волнует и вынуждает переносить разного рода невзгоды, действительно ерунда по сравнению с вечностью, как любил выражаться Еввин.

Но все это были лишь горькие мысли, меж тем как где-то глубоко внутри жило в нем убеждение, что он никогда не умрет, а будет жить бесконечно, так долго, что и думать об этом пока что не стоит. То, что сидело внутри, та сила жизни, самым решительным образом отвергало мысли о собственной смерти и заставляло верить его в некую исключительность, в то, что не нужно терять надежды, а нужно бороться и что-то предпринимать, чтоб отыскать наконец ту правду, ради которой он переносит все эти невзгоды и не жалеет себя.

И он снова решился идти на прием к той тетке и объяснить ей еще раз свою правоту, чтобы вникла она в его дело как следует.

С этим надобно было спешить, так как денег почти не осталось. Хлеб он теперь покупал только черный, к нему прикупал немного соленой хамсы, с папирос перешел на махорку и ночевал по-прежнему на вокзале.

В этом своем беспризорном виде, похудевший, невыспавшийся, и повстречался однажды он Кольке в трамвае. Колька, завидев друга, бросился тут же к нему и с присущей ему горячностью начал ругаться.

Где он пропадает? Куда он исчез?! Ведь они же договорились с хозяйкой квартиры, и пусть он живет у них сколько вздумается.

— Кстати, тебе там письмо, третий день уже ждет.

— Какое письмо, от кого?!

— Лежит в канцелярии. Из училища вашего. Я хотел было взять, да секретарша сказала, пускай сам приходит. За него расписаться надо, оно заказное…

В канцелярию двинулись вместе. А через какое-то время Сашка вертел в руках конверт со знакомым обратным адресом и письмо со штампом училища.

В письме старательно-ровным почерком Евгении Станиславовны сообщалось, что он восстановлен в правах учащегося, может вернуться в училище и продолжать учебу.

Письмо подписал директор. Но больше всего удивило то, что вместо одной фамилии там стояла другая: письмо оказалось подписанным врио директора Нориным.

Что же с Гапоненкой? Неужели же разобрались во всем наконец и Гапоненку сняли?..

Вновь осмотрев конверт, он нашел в нем коротенькую записку. Той же самой рукой секретарши в ней было написано, что Гапоненко переброшен для укрепления Товарищества художников в качестве заместителя председателя.

В тот же день, попрощавшись с ребятами, с Колькой, он прихватил с квартиры свои пожитки, этюдник и отправился в Талицкое, купив на последние деньги билет.

Через два с половиной часа «Икарус» уже въезжал в областной центр и, покрутившись по улицам новых кварталов, делавших неузнаваемым прежний сумрачный, прокопченный текстильный город в серой раме окраинных низких домишек, прибыл на автовокзал.

Отсюда автобусы шли, как оказалось, по всем направлениям, и через каких-нибудь полтора-два часа Александр Ильич мог уже быть в Талицком.

Волнение его усиливалось.

Неужели так скоро встретится он с собственной молодостью?!

…Первые тридцать верст проскочили так быстро, что он не поверил, когда вдруг слева, меж серых коробок многоэтажных зданий, мелькнул высокий и тонкий шпиль колокольни собора. И вот уже автобус, запально дыша мотором, остановился возле той самой станции, где однажды ему довелось провести ночь на булыжнике, по соседству с бродячими псами.

Здание станции оставалось прежним и показалось невзрачным, убогим рядом с новыми городскими постройками. Сколько же раз приходилось высиживать здесь, на этой вот самой станции, в ожидании поезда, сиротливо приткнувшись где-нибудь в уголке со своими вещишками, завистливо глядя на дверь ресторана, впускавшую и выпускавшую посетителей, за которой мелькали официантки в узорных кокошниках, слышалось звяканье ложек и вилок, звон стаканов и рюмок, музыка, откуда неслись дразнящие запахи ресторанной пищи, пугающей недоступными ценами.

И не было никому никакого дела до плохо одетого паренька с этюдником, в тоскливом дорожном томлении занимавшегося разглядыванием вокзальной публики или картин, которыми украшали охотно в те довоенные времена казенные стены вокзалов.

Станцию перестроили изнутри. Не оказалось прежнего ресторана, вместо него был буфет, где продавали фруктовую воду и черствые пирожки с повидлом, а на месте окошечек прежних касс, полукруглых, были поставлены автоматы по продаже билетов.

…Но вот их автобус, сигналом созвав пассажиров, вновь двинулся пыльными улицами райцентра и, минуя базарную площадь с Весами, с высоким собором и бывшим Домом крестьянина, выкатил на окраину, где их с Колькой и Славкой Хамушкиным некогда подобрал тащившийся на порожней телеге веселый дедок.

Как давно это было! И как недавно! Неужели прошло сорок лет?! Неужели действительно было когда-то, что вот по этой же самой дороге, через те же деревни и села он шагал за скрипучей телегой с мечтой стать великим художником?.. Куда исчезло все это? Куда подевался тот мальчик? Вообще — куда исчезает все прошлое?..

Он сам никуда не девался. Он просто вырос и постарел. И вот сейчас, в данный, как говорится, момент, вместо того шестнадцатилетнего паренька, шагавшего некогда за телегой, в удобном и мягком автобусном кресле сидит полысевший, с седыми висками мужчина, искусствовед из столицы, с отечными сумками под глазами и с бороздами глубоких морщин на лице.

Прошло сорок лет. Тем, кем когда-то мечтал он стать, он не стал, а стал он другим. Но другим по профессии лишь, а не по характеру. Он и сейчас жил все той же горячей верой в Добро, Красоту, Справедливость, мечтой о своем особом предназначении. Все они молодыми верили в силу добра и правды, силу как бы автоматическую. Стоит лишь говорить только правду, поступать справедливо и честно — и все тогда будет прекрасно, все будет вершиться само собой…