Александр Зеленов - Призвание

Вспомнив, как некогда закалял свою волю на этом вот самом кладбище, Александр Ильич принялся шарить глазами, пытаясь найти тот ноздрястый камень, под которым когда-то провел жуткую ночь. Камень тот сохранился, но почти весь ушел в землю.

Пантеонобнаружил не сразу. Три простенькие дешевенькие плиты стояли в высокой траве под густою листвой старых лип. Под ними, рядом друг с другом, лежали трое из семерых основателей местной артели, три знаменитых талицких мастера. Первым был похоронен старейший, Буканов. За ним Лубков. А потом Доляков. Трое Иванов. Двое из них — Иваны Ивановичи…

В молчании постояв перед этими скромными памятниками, он тихо побрел по кладбищу и вздрогнул от неожиданности, наткнувшись еще на один.

На железной табличке, выкрашенной зеленой масляной краской и прикрепленной к серой, чуть скошенной сверху цементной плите было выбито:

Григорий Егорович

ХАЛДИН

1880—193…

Кто все-таки вспомнил бедного гения и сохранил о нем память, воздвигнув на разоренном кладбище простенький этот памятник?..

Тихо шептались старые ветлы, березы и липы под свежим утренним ветерком. Плесневели в высокой могильной траве, покрывались едучей ржавчиной останки поваленных памятников, крестов. Кой-где к остаткам крестов были привязаны козы, свободно разгуливали по кладбищу овцы. Прошла пожилая женщина с буханкой ржаного хлеба в руке. Он думал, несет хлеб домой, а она подошла к животным и, разломав на куски буханку, стала кормить их хлебом. А выше, вправо от кладбища, уже гудели вовсю самосвалы, визжали подъемные краны, рычали бульдозеры — то просыпалась стройка, строились новые мастерские художников…

Жизнь шла своим чередом. Здесь же, рядом со стройкой, в земле, заросшей могильной травой, лежали останки тех, кто сделал это село знаменитым, принес ему мировую славу.

…В разговорах, встречах и новых знакомствах незаметно прошло все остальное время. И вот уже снова пора уезжать…

Возвращался домой он в таком же автобусе, только еще более комфортабельном — фирменном. Встречный ветер все так же трепал белые занавески на окнах, освежая лицо, и свободно разгуливал по салону, влетая через открытые верхние люки.

Вот уж пропала за поворотом высокая белая колокольня, на указателях вновь замелькали названия селений, когда-то таких знакомых. И снова щемящее, сладкое чувство, что он посетил свою молодость, встретился, повидался с нею, окропил свою душу живою водою воспоминаний, а теперь возвращается из нее в свои пожилые годы, в свой жизненный опыт, изменившийся, постаревший, но все с тою же молодой и жадной до жизни душой…

Довелось ему побывать за эти несколько дней в старом и новом музеях талицкого искусства и в доме-музее Ивана Ивановича Долякова — обыкновенной крестьянской избе, разделенной некрашеной переборкой на две неравные части. В маленькой горенке-закутке ютился сам мастер, в большой же — вся остальная семья. Старые стены, чисто и ровно затесанные, аккуратно пробитые льном по пазам. В витринах вдоль стен, под стеклом, и на стенах — газетные вырезки, фото, награды, дипломы — весь жизненный путь знаменитого мастера. А вот и самая горенка. Железная узкая койка. Этажерка с десятком книг, небольшой, окованный полосовым железом сундук. Деревянный некрашеный стол возле окна, на нем живописные принадлежности — беличьи кисти, подставка, подручник, блюдце, цыровка, деревянные чашечки с красками… Именно здесь, за этим вот самым столом, рождались под тонкой беличьей кистью его знаменитые «тройки», «гулянки», «парочки», «хороводы», иллюстрации к «Слову». Отдельно висит рубаха из отбеленного полотна, вышитая крестом по обшлагам и по вороту. Надевал ее мастер только по праздникам.

Он, Александр Ильич, еще в годы студенчества знал, что живут Доляковы бедно, но никак не предполагал, что жил знаменитый, прославленный мастер в такой вопиющей бедности, и почувствовал вдруг в этой избе духоту. Ему не хватало воздуха. Спешно вышел на улицу, но и на улице еще долго не мог наладить дыхание и комкал платком глаза.

Сбоку дома, где прежде был огород и Авдотья Васильевна выращивала морковь, огурцы и капусту, теперь расстилался столешно ровный, покрытый зеленою травой участок, в центре которого, на пьедестале, высился бронзовый бюст Мастера. С высоты пьедестала Мастер смотрел на входящих, но был мало похож на того, каким Александр Ильич видел его когда-то и знал. Скульптор облагородил черты лица, пригладил растрепанные усы, клочковатые жидкие брови, убрал беспокойный и ищущий взгляд, часто бывавший недоуменным, и придал лицу выражение спокойной уверенности, даже величия, со взглядом в некую даль, над головами живущих…

А вскоре и всех стариков, тоже забронзовевших, он, Александр Ильич, увидел в местном музее, где каждому отводилась отдельная комната.

Довелось ему побывать и в новом здании училища, на приемных экзаменах.

Ребят среди поступавших было немного, почти одни девушки. Карандаши все держали еще неумело, в щепоти. Он всматривался в их молодые и напряженные лица — и сладким забытым сном представлялось все это, вся обстановка — и натюрморт, и шуршание карандашей по бумаге в сосредоточенной тишине, и робкие взгляды мельком на незнакомого посетителя…

Неужели и сам он когда-то был вот так непростительно молод? Вот так же сидел над рисунком в напряженном волнении и беспокойстве, будто решался вопрос о его жизни и смерти, а не вопрос поступления в училище?..

Отошла, отзвучала молодость, время мечтаний и светлых надежд, сокровенного ожидания чего-то волшебного, сладкого, тайного. Теперь уж другие сидят за мольбертами, это им, молодым, нести эстафету дальше…

Что ж, исполать вам, мои молодые друзья! Вы пришли, чтобы исполнить то, что не было суждено исполнить многим и многим из их поколения в то суровое, сложное, неоднозначное время. Так не забывайте ж о них, о их трудном, тернистом пути, будьте достойны их светлой памяти!..

Промелькнувшие эти несколько дней так начинили его впечатлениями, что надобно было в них разобраться как можно быстрее.

Что ж, он может гордиться: он был свидетелем золотого века этого удивительного искусства, одного из чудес революции, видел и знал первых его мастеров, учился у них. Но он оказался свидетелем и упадка его. Это искусство было истинным чудом, пока мастера ощущали себя творцами, и оно перестало им быть, как только его столкнули на путь ремесла…

Все эти мысли и впечатления были должны во что-то со временем вылиться.

Надо было еще и еще все обдумать. Его ведь тоже нередко одолевали сомнения, что мало сказать одну голую правду, ведь и правда, кричащая не вовремя и не у места, дура, как говаривал старый художник Норин, а надо выбрать еще и время, чтоб для правдивого слова сложились условия.