Александр Зеленов - Призвание

Вскоре явился и мастер. Группа притихла: что-то будет теперь…

— Приступай, приступай, ребятишки! И так уж вон сколь пропустили, — стал подгонять Кутырин. Но «приступать» было нечем, и Гошка, как староста курса, вынужден был доложить о случившемся.

Мастер непонимающе поморгал на Средзинского бирюзовыми жидкими глазками:

— Тебе что, исти нечего, что ли?

— Он со вчерашнего дня не ел! — послышался чей-то сочувственный голос.

Мастер отвел Средзинского в угол, о чем-то там с ним пошептался и сунул ему в руку ключ.

Тотчас же, торопливо зашлепав подошвами некогда модных ботинок, Стась куда-то исчез. Через четверть часа он вернулся и принялся у всех на глазах выкладывать из карманов сырые куриные яйца.

— Похлебку-то там нашел на шестке? Нашел… Ну, а кашу? — принялся допрашивать мастер.

Нашел Средзинский и кашу. Кутырин повеселел.

— Хорошо хоть с бабой моёй не встренулся, вовремя ноги унес… — И закричал на студентов с притворной суровостью: — А ну, ребятишки, чего поразинули рты? Начинай! И так половину урока прос…и.

Шла вторая неделя, как был исключен Средзинский, ютившийся где-то на частной квартире, в углу.

Помня свое обещание Стасю, Сашка пошел к директору. Долго стоял у массивных дверей, набираясь решимости, одолевая волнение. Вошел наконец и, чувствуя, как дрожит, обрывается голос, заговорил горячо, торопливо о том, как неправильно поступили, исключив Средзинского из училища.

Досекин слушал, все больше и больше хмурясь. Затем, не позволив закончить, он оборвал студента резко, решительно, посулив и ему строгача, если и впредь будет вмешиваться не в свои дела и в часы, отведенные для занятий, разводить по койкам, по общежитиям пьяных своих приятелей.

— Он вам кто, близкий друг?

— Никто. Просто так.

— Просто так не бывает, — сказал директор и, неожиданно изменив прежний тон, заявил, что, мол, это весьма похвально, когда вот так горячо вступаются за товарища, но ведь надо и знать, за кого заступаться. В данном случае он, Зарубин, взял под защиту не ту фигуру. И объяснил, что Средзинский в училище был зачислен условно, до первого нарушения, по специальным предметам ему с трудом натянули посы. Он дал дирекции слово покончить с прошлым — и не сдержал его.

— Все теперь ясно? — спросил Досекин.

Сашка понуро молчал. Затем, потоптавшись, неловко кивнул и вышел.

С тех пор как поссорились с Колькой, Сашка переселился от бывшего друга подальше, в угол к окошку, стал реже ходить на этюды и на базар рисовать лошадей.

Всю осень была непролазная грязь, а камаши его прохудились, давно уж просили каши. Он с нетерпеньем ждал снега, мать обещала к зиме выслать валенки. Снег давно уже выпал, а валенки все не шли. Вместо них получил он письмо. Знакомыми неустоявшимися каракульками, без запятых и без точек (бегала в школу всего две зимы) мать писала ему, что отец снова взялся за старое — пьет, дерется и безобразничает, пьяный ее с ребятишками выгоняет на улицу, ночевать не пускает…

«Купил на Октябрьску на празник вина сам пришел уже выпивши дома добавил то и дело прикладывался к вину и все ко мне приставал почему я молчу а вечером надавал опляух я на другой день встала и у меня голова разболелась до не возможности весь день лежала а он все сосал вино и опять приставал ко мне что ты лежишь высосал все не хватило пошел еще выпил поллитру и меня с ребятишкам стал выгонять на улицу хотела тебе мой милой сапоги высылать а он все деньги пропил хочу покупать хоть старые все тебе потеплее там будет.

Милой сыночик учись хорошо учителей своех слушайся плохому оне не научат а об нас не расстраивайся и об ём дураке как он был так и есть горбатова видно одна могила исправит…»

Он отложил письмо.

С самого детства, сколько он помнил, отец постоянно бил мать. Бил неизвестно за что. Дверь запирал на крючок, их, мелкоту, загонял всех на печку и принимался ее истязать. Бил сперва кулаками, но быстро зверел, сбивал ее с ног и принимался охаживать сапогами. Бил беспощадно, по чем ни попало. «О-ох, милой, не надо… Невиноватая я… Господи, ведь убьешь!.. Робятишек-то хоть пожалей, оне-то при чем?!» — выла она не своим, грубым и страшным голосом. А они на печи, вторя ей, принимались дружно реветь от непонятного, дикого ужаса.

На крик прибегала жившая рядом бабушка, стучала неистово в дверь: «Открывай, ирод, изверг!.. Не смей ее бить, издёватель, мучитель ты эдакой!.. Вот я чичас отца позову, он те пообломает бо-ка-те…»

Бабушки он боялся, звал ее «маменька», но еще пуще боялся отца. Тятенька был горяч, на руку скор, мог порешить на разу в горячке. Отец распахивал дверь и сразу же уходил. Бабушка же врывалась к ним в избу и принималась их утешать, ребятишек, снимать всех, зареванных и дрожавших, с печи, готовить примочки для матери, укладывать мать в постель.

Изумляло, как, почему отец, жестокий и злобный дома, держался всегда осторожно, трусливо среди мужиков. Как-то в пьяном застолье его ударили по лицу калошей, ударили ни за что, а он не только не попытался дать сдачи, а, жалко скривившись, заплакал. С тех пор он, Сашка, и потерял уважение к родителю.

Обуреваемый разными мыслями, он сразу же сел за ответ. Писал горячо и долго, исписал полтетрадки…

Да, плохо все было дома, и это мешало учебе. Но надо же было и осуществлять ту программу, которую он сам для себя наметил и по которой дал себе слово закончить училище раньше других.

Сразу же после занятий, сбегав в столовку, он возвращался в училище, шел в канцелярию, где размещалась библиотека, а красивая секретарша, Евгения Станиславовна, заодно исполняла обязанности библиотекарши. Заходил и стоял какое-то время возле дверей, переступая сырыми камашами и простудно шмыгая носом.

Евгения Станиславовна, занятая своими бумагами, замечала его не сразу. Но вот наконец она поднимала красивую голову от бумаг.

— А, это вы, — произносила она с милой своей улыбкой. — Чего же вам дать почитать на сей раз? Древнюю Грецию вы прочитали, Византию просматривали. Египет, Крито-Микены… Разве из Возрождения чего?

Сашка несмело прокашливался:

— Мне бы о здешних лаках…

— Здешние лаки — они тоже разные… Что вас интересует: история? как создавалась артель?

— Угу.

Она шла к стеллажам и доставала внушительный фолиант:

— Вот, почитайте.

Он брал у женщины книгу и, ощущая в руках ее приятную тяжесть, удалялся за стеллажи, где у окна был поставлен маленький стол с керосиновой лампой на нем, и там открывал, словно ставни, тяжелые твердые корки.

…Талицкое, по летописным свидетельствам, существовало еще до пятнадцатого века. По местному изустному преданию, население его во времена татарского ига бежало из городов и селений владимирско-суздальской земли от татарских погромов в дебри лесов, в глухие волжско-окские боры, в сторону от торговых путей и судоходных рек, в места недоступные, крепкие и долго жило своей обособленной, замкнутой жизнью. Оно-то и занесло сюда, вероятно, иконописное рукомесло.