Александр Зеленов - Призвание

— А я и так к нему близко, ближе уж некуда! — ответил ему Доляков. — Некоторые думают, что при Советской власти жить мы должны в каких-то громадных каменных ящиках, сообча, спать на казенных нарах, под одеялом под обчим, одеваться в суровые одёжи, питаться хлебом и кукурузой и все водушевленное и неводушевленное превратить в геометрический стандарт… Не знаю, кому здесь такое нужно, мое же личное мнение — что все это только одни разговоры. Меня в такой коммунизм и силом не затащишь, я в него не пойду, хоть на веревке тащи, потому как не принимает душа. Лично я в другой коммунизм верю, это когда человеку полный простор жизни даден, когда он так начинает жить, чтобы запела душа. А то получается вроде как стадо: куда погонят, туда и иди…

Кто-то выкрикнул: «Верно!..» — и неумело забухал в ладоши. Зал сразу ожил, зашевелился, задвигался. Завоняло сожженной махоркой, кое-где над скамейками занялись голубые дымки.

В пальто и в теплом шарфе Досекину стало жарко. Едучий махорочный дым забивал дыхание. Он сдернул шарф, расстегнул пальто.

— …Искусство и революция! — уже выкрикивал Доляков с трибуны. — Художник должен показывать вихрь, который сметает старое… Мы, художники, видим в натуре то, что неуловимо массам, видим там красоту, где другие не видят ее! И художник должен кистью своей эту самую красоту показывать пролетарьяту, дать ему отдых и полное наслаждение в жизни, как поет певец али играет музыкант!..

Плетюхин уж несколько раз принимался стучать карандашом по графину, предупреждая, что время оратора вышло, пытаясь остановить, но Долякова словно прорвало.

— …Сам Горький руку нам жал за наше искусство, спасибо сказал!.. Наша артель приобрела мировую известность и занесена в историю искусств! А все ее достояние сделано благодаря нас, лучших талицких мастеров, которые любят свое искусство и глубоко ему преданы!..

Его лишь с трудом удалось снять с трибуны, собрание кричало, неистовствовало, поддерживая его, а Доляков и на ходу продолжал еще что-то выкрикивать.

За ним на трибуну вошел Кокурин, заместитель Ухваткина. Заговорил по бумажке. Критиковал мастеров за приверженность к старому, за отсталые настроения и приветствовал тех, кто решительно рвет со старым и стремится направить талицкое искусство на новый путь.

— Густо кадишь, святых зачадишь! — кричали ему из зала.

Досекина начало вдруг знобить. Голоса ораторов то пропадали, то возникали снова, в глазах все двоилось, сливаясь в сплошные серые пятна. Усилием воли прогнав подступавшую дурноту, он с трудом нацарапал записку и переслал ее вместе с текстом своего выступления Гапоненке, чтобы в прениях тот зачитал, а если этого сделать не сможет, то передал бы в президиум.

Гапоненко, прочитав, обернулся, согласно кивнул.

Старый Норин, заметив, что с Досекиным что-то неладно, пробрался по-за скамейкам и помог ему выйти из зала. Свел по лестнице вниз, уложил на диван и захромал за Агнией Вячеславовной.

Та прибежала мгновенно. «Арсений, боже ж ты мой!.. Что ты наделал с собой?! Ведь говорила же, предупреждала!..»

Вдвоем они взяли Досекина под руки и отвели, еле переставлявшего ноги, домой.

Собрание было бурным и закончилось поздно.

Был апрель и шумели ручьи, на улице шел дождь со снегом, а мастера выходили из раздевалки в несокрушимых своих старомодных зимних пальто и шапках, в теплых, с калошами, чесанках. Закуривая, гуськом тянулись на выход. Краснея в ночи цигарками, делились на кучки и, еще не остыв от недавнего возбуждения, продолжали обмениваться суждениями о положении артельных дел.

В одной из кучек гуртились вокруг Долякова братья Дурандины — Аристарх и Василий, Олёха Батыгин, Кутырин Дмитрий, Выкуров и Иван Фурначев. Доляков, позабыв, как дома еще, накануне собрания, пообещал супруге, что сегодня вернется вовремя — и ни-ни, ни в одном глазу, подбивал мастеров отметиться, а вернее, отметить память старейшины мастеров Буканова и Ивана Лубкова, а заодно помянуть добрым словом и брата его родного Кузьму.

Все давно уже было закрыто. Решили направить гонца к продавщице Соломиной Катьке, что постоянно держала дома необходимый запас. Приглашали Золотякова с Плетюхиным, но первый, сославшись на то, что ему еще топать в распутицу до своей деревни, уклонился от приглашения, а Плетюхин, невнятно пробормотав про какое-то неотложное дело, тоже поспешно откланялся.

Отмечаться пошли к Олёхе Батыгину. Жил Алексей в Слободе, возле речки, в просторном сосновом доме только вдвоем с супругой, и отличалась его Ондреевна гостеприимством, редким даже для таличан. К ним всегда направляли гостей на постой самых почетных, из-за границы и из обеих столиц. Заласкает, бывало, Ондреевна гостя такими огурчиками и соленой капустой, графинчиками с домашней настойкой, такой пуховой постелью, что дом их покажется раем. Просыпаешься утром — в горнице пахнет горячими пирогами; возле кровати на блюдце — коробочка с папиросами, графин с ключевой водицей и сахар. Все приготовлено с вечера, чтобы утром, проснувшись, гость мог сполоснуть нутро сахарною водицей после вчерашнего и, не вылезая из-под одеяла, нежась в мягкой постели еще, закурить…

— Мы с Ондреевной любим порядок, чтобы все было чисто, как у людей… Это уж да. Да-а!.. — говаривал гостю хозяин.

Приятно было услышать, лежа в постели, его приветливый голос: «Ну-с, позвольте проздравить вас с добрым утром! Как вам почивалось-спалось на новом-то месте у нас?»

Был Алексей Батыгин высок, статен и моложав, подтянут и аккуратен, с коротко, по-французски подстриженными усами. В артели его называли хранителем древнего стиля, строгановского мелочного письма. Вступил он в артель чуть позже других, но первые же его работы оказались настолько удачны, что одна из них была принята Третьяковскою галереей.

«Больше всего на свете люблю я три вещи: песню, охоту и дело свое», — говаривал он. «Ну, а меня?» — полуревниво, будто бы в шутку, спрашивала Ондреевна. «Ты у меня на особом счету!» Охотник он был заядлый. Он да еще Иван Фурначев. Никто не знал лучше их места, где водилась дичь. Но, на отличку от Фурначева, тоже жившего в Слободе и содержавшего весь приклад свой охотничий в беспорядке, у Батыгина он был ухожен — вовремя вычищен, смазан, уложен и зачехлен.

Фурначев жил напротив и был убежденным холостяком. В ранней молодости когда-то, работая по церквам, а заодно занимаясь распространением нелегальной литературы, увидел он женщину, очень изящную по красоте, и полюбил ее на всю жизнь. Имени женщины он никому не сказывал, даже и сам не знал, что с нею стало потом, куда подевалась красивая та курсистка, в которую он влюбился, только с тех пор начисто охладел он к прекрасному полу и всю свою жизнь помнил только ее одну и продолжал писать — на коробках, на брошках, на пудреницах — только ее лицо, признаваясь, что даже мужские лица получаются на нее похожи.