Александр Зеленов - Призвание

— Что ты, Ондревна! Да обязательно! Это самое… самый ей низкий поклон. В ножки ей поклонюсь, буду прощенья просить. Дюша, скажу, прости, наказала Ондревна передать… — пьяно забормотал Доляков, с трудом поднимаясь из-за стола с помощью рук хозяйки.

Ондреевна подала ему шапку, пальто, помогла попасть непослушными пальцами в рукава, проводила темным мостом, помогла спуститься с крыльца, еще раз наказав, чтобы шел только домой, ни к кому не сворачивал. Он охотно ей все обещал, но едва за хозяйкой захлопнулась дверь, как направился бездорожно, по лужам, прямо к знакомому дому Соломиной Катьки.

Долго стучал. И хотя был обруган непроспавшейся Катькой котом-полуношником, зимогором, не дающим порядочным людям покоя ни днем ни ночью, все ж получил под честное слово бутылку и, подумав, с кем бы ему разделить в столь позднее время счастливый этот трофей, направил свои заплетавшиеся стопы к немо темневшей слепыми окошками Ираидиной развалюхе, к Гришке Халде, заранее зная: уж там-то отказа ему не будет.

Утром с трудом разлепил тяжелые веки. Перед глазами — тускло мерцающее пятно. Пятно медленно разрасталось, приобретая знакомые очертания комнаты. Матица на потолке, знакомый сучок на ней, напоминающий воина в шлеме, перегородка с тикавшими на нею ходиками с гирей в виде еловой шишки, с подвешенным к ней для тяги старым замком…

Голова тупо ныла, затылок чугунный. В голове что-то сипело, будто в нее налили газировки. Во рту отравно и кисло, сердце едва телепало, вот-вот оборвется, тело долила слабость, и, выжимая холодный пот на висках, подкатывала дурнота. Помнилось, как уходили они с собрания, как заходили к Батыгину, пели, — а дальше был мрак, темная ночь…

За окном рассветало. Рассвет вставал слякотный, серый, окошко слезилось, за мутным стеклом бессильно свисали голые ветки березы, ронявшие редкие капли, — казалось, береза плакала.

Он лежал в своей горенке на железной кровати в пиджаке и портянках — видно, кто-то привел его ночью, снял с него шапку, пальто, стащил сапоги, а дальше не стал раздевать.

В избе была тишина. Он прислушался… Никого! Младшие ребятишки в школе; Надежда, старшая дочь, в швейной своей артели; старший сын Герка в училище (тоже пошел по стопам отца), а супруга куда-то ушла.

Это даже и лучше. Надобно что-то предпринимать, пока ее нет. Первым делом — опохмелиться. Не дай бог застигнет в избе — понесет!.. И растащитель-то он, и кровопивец, и выпивоха несчастный, он не только ее, а и детей-то своих скоро с сумой пустит по миру. И зачем она только связалась с ним, с несчастным и горьким пьяницей! Жила бы одна, с детьми, — в тысячу раз ей было бы лучше. Пускай бы на хлебе одном, на воде, зато уж душа бы была спокойна. И ради чего она терпит, ради чего ее детки страдают?! И кто же так поступает, как он, кто же так делает?! Господи, лучше бы ей помереть, издохнуть! Ну — и пошло, понеслось…

Встал на дрожащие, ослабевшие ноги… Закурить бы! Слазал в карман пиджака, обшарил постель, но курева не было, в карманах нашел лишь табачные крошки. Стал вспоминать, где еще могла заваляться хотя бы щепоть махорки, но память слушалась плохо… Нет, надо скорее уйти, пока не пришла жена, утащиться из дома, а то, как не раз уж случалось, не пустит, а то и запрет в чулан.

Ох, как надо опохмелиться! Проглотить не дыша, одолевая невольные судороги, поскорее стакан этой огненной жидкости и подождать, пока в груди потеплеет. А вскоре все тело блаженно обмякнет, распустится, тошнота отойдет, в голове прояснится, не будет ее давить изнутри эта тупая боль.

Посмотрел на часы. Было без десяти восемь. В восемь Катька откроет, как раз он успеет дойти до ларька… Деньги! Где деньги? Помнится, он вчера оставлял три рубля. Оставлял или только подумал?.. Трясущимися руками опять стал обшаривать все карманы. В них было пусто. Но как же… ведь он же вчера оставлял, не мог не оставить! Он знал, как страдает с похмелья, и это вошло уж в привычку — засунуть куда-то хоть сколько-нибудь на другой день. Неужто супруга успела обшарить карманы? А может, оставил в пальте?..

Машинально ощупывая штаны, остановил вдруг дрожащую руку на кармашке под брючным ремнем, куда иногда прятал свою заначку. Пальцы уперлись в какую-то твердость, в ребро…

Вот где она запряталась, стерва!

Он готов был расцеловать эту сложенную многократно, истрепанную зеленую трешку. Как хорошо! Когда это он догадался засунуть ее туда?.. Теперь оставалось только дойти до Катьки и по дороге не повстречать дорогую супружницу. Заторопился, но на крыльце раздались шаги. Хлопнула дверь. Вот шаги уже на мосту… Он поспешно направил стопы к кровати и снова лег, затаился.

Супруга долго возилась возле порога — должно быть, разматывала полушалок и раздевалась. Потом загремела пустыми ведрами. Может, уйдет сейчас за водой? Или сначала заглянет к нему? Ощущая, как там, в прихожей, копится грозная тишина, он лежал и придумывал, что ответить, если супруга задаст роковой, неизбежный вопрос, где пропадал он вчера, но она почему-то не торопилась.

Долго лежал неподвижно. Но вот повернулся неосторожно, кровать предательски заскрипела. Супруга словно ждала момента, просунула голову меж занавесок и, плотно спаяв тонкие губы, нацелила на него насталенные глаза.

— Что, продрал глаза-то, продрыхся?! — спросила. — Да не прикрывай свои зенки-то, не притворяйся, все равно вижу я, что не спишь!.. Что обещал мне вчерась? Ни в одном глазу? А самого вон к утру токо под руки притащили, еле живого, не стыдно с харей-то, а? Я вон и то за тебя со стыда от людей сгорела, а ему хоть бы что…

Он молчал. Знал по опыту: стоит только начать говорить — и пропал. Скажешь слово — в ответ тебе десять, закатит целую речь. А примешься спорить — наделаешь хуже, так разойдется, что хоть святых выноси. Нет, лучше уж претерпеть, дать ее сердцу выплеснуться…

— Что молчишь, ровно пень? Али не стыдно ни капельки?! Ну-ко, детный отец называется! Старшего сына скоро женить, дочь невеста, а он ходит-разгуливает себе, как молодой молодчик. Экой ухарь-купец отыскался!.. Вот, чай, люди-то добры полюбовались в селе, как тебя под руки-то, такого, вели, знаменитого мастера-то заслуженного!

— Это кто меня под руки вел? — не выдержал он.

— Али уж успел позабыть? Вот до чего наливает зенки-то!.. Дружочек твой Гришка привел, вот кто! Тоже дружка мне нашел, уж хуже не мог никакого…

— Чем же он, Гришка, хуже других? Что он, не человек, что ли?!

— Тоже мне человека нашел! Он да еще вон Ося Квашнинский — вот кто твои-то дружки-приятели…

— Они тоже люди.

— «Люди»… Какие же это люди?! С пьянью да рванью путаешься! Гришка твой — он всё глохтит, чего ему ни налей, а уж об Осе об этом… Господи, тоже дружка отыскал! Лева нога в калишке, права в лапте, ходит по деревням, Христа ради куски собирает. Насобирает — пропьет. Это тебе-то, такому-то мастеру, дружбу водить с имя не совестно?!