Александр Зеленов - Призвание

— Почему это совестно?

— Да и как же не совестно-то? Люди за человека большого тебя почитают, кругом уваженье, почет, премий однех вон сколь, всяких наград у тебя, а ты… Чего ты в этих дружках отыскал, чего в них хорошего? Пьянь, зараза одна. Ты бы еще вон с Васей-палёным, с золотарем, который дерьмо в бочке возит, связался — вот бы компанья-то уж была!..

— Душа в них хорошая, дура!

— Душа… А что тебе в той душе? Штаны из ее не сошьешь, в кошелек ты ее не положишь! Душа-то, может, и неплохая, да носы-то у их говённые!.. Что, не правду я говорю?

— В чем у тебя тут правда? И что мне награды, что премии? Человека они не заменят! Гришка — большой души человек, только его понять не хотят, смеются над им. А он ведь добра всем людям желает…

— А чего это в ём понимать? Тебя-то небось вон поняли, за границами знают, да толку-то что? Одна токо слава, что мастер великий, а детки опять вон ходят раздетые…

— Где же они раздеты, чего ты мелешь?!

— А что, не раздеты, скажешь? Надька уж девка, с парням вон гуляет, а в старой юбчонке все ходит, ей от подруг и то совестно! Герка вон парень стал, его-то дружки все в кустюмах, а он и до сё, до сих пор обноски твои донашивает! У Кольки камаши давно прохудились, Витьке портфель в школу нужен… Такие деньги отец получает, а детки все ходят раздетые!

— Да будет у них, все будет! Вот получу скоро…

— Знаю, как ты получишь! Тут же и размотаешь все сразу, все пустишь по ветру. Вон у других мастеров… Меньше твово получают намного, а дома полная чаша, детки обуты-одеты, сами ходят как баре какие, токо вот у тебя одного… Настряпал детей-то и бросил!

Авдотья вдруг заревела в голос, закрывая лицо стареньким фартуком.

Он беспомощно огляделся, не вынося бабьих слез. Огнем палило нутро. Хоть бы рюмку! Сейчас бы ее пропустить — и все отошло бы, оттаяло.

Супруга все чаще его раздражала последнее время своими попреками. Но неужели он так уж плох? Да ведь, ежели рассудить, для кого же всю свою жизнь он старался? Не для семьи ли в голодные годы с заплечным мешком по нардомам, по клубам мотался?! Бывало, она напишет ему: «Ваня, дома опять нечего ести ни мяса ни молока у нас нету корова старая ялова ходит детки сидят голодные…» Он тут же ударит ей телеграмму: «Режь корову приеду новую купим». И приезжал, отрывая себя от срочного дела. Но появлялся обычно без денег и тут же садился, писал в столицу письмо: «Пишет вам Иван Доляков я продолжаю работать и здесь заставки и буквы дело идет больше будут ругать больше работать надо труд он свое возьмет затем у меня было там с булгалтерии не дополучено если возможно пришлите в настоящее время я мог бы купить корову продовольствие для семьи буду у вас через неделю али полторы…»

А для кого он в Москве заводил знакомства, разве не для семьи? А взять все ту же артель… Ведь когда он ее зачинал, многие здесь не верили, что из затеи из этой что-нибудь выйдет, хихикали даже. А он твердо верил: будет у них настоящее дело, будет артель! Будут к ним приезжать иностранцы и удивляться!.. А она-то, его законная, верила? Черта с два! Когда про артель начинал говорить, от нее слышал только одно: «Да ну тебя к черту! У самого жрать дома нечего, а он с этой артелью…» Забыла, в какой развалюхе жила недавно, как он спал на полатях, с детишками вместе, а утром вставал, весь ими обмоченный?.. На чьи это деньги дом новый построен? Корову детишкам купили разве не на его же аванец за «Слово»?! Да ежели все посчитать…

Распаляя себя, он иногда петухом наскакивал на жену, кричал, матерился. А одумавшись, чуя в слезах и попреках ее свою какую-то правду, раскаивался в душе, замолкал, понимая, как тяжело ей одной с ребятишками. Приведя себя в образ, каялся перед нею за те слова, которые наговорил сгоряча, видя, как уставала она от постоянной бродячей его, бездомовной жизни.

Ночами, ласкаясь, уткнувшись носом ему под мышку, она горячо шептала: «Ванечка, все хорошо у нас будет, ты токо дома живи и не пей… Все тогда сделаю для тебя, ноги твои буду мыть, токо оставь ты его, клятое это винище! Вспомни-ко, как согласно мы жили, когда из Москвы ты вернулся, работать в артели начал!»

Он помнил, все помнил, всю их трудную жизнь. Только успели свадьбу сыграть, не миловались и месяца, как с германцем война началась, в солдаты забрали его. Участвовал в восемнадцати сильных боях, был контужен. В семнадцатом годе, осенью только его отпустили, она, молодая совсем, жила без него всю войну. Вернулся — а дома голод, по трое суток сидели без хлеба. Мешок за плечи — и подавай бог ноги, пошел кусок добывать для семьи. Брался за все, не брезговал никакой работой, все приходилось делать — малярничать, плакаты, портреты, агиткартины писать, вывески для домов, театральные декорации. Мотался, пока не объединились в артель. В артели работал не помня себя, весь отдавался делу. Коробочек этих, шкатулок, пластин написано им более тысячи, сотнями разлетелись по миру его шедевры…

Это было прекрасное время. Днем хорошо работалось в мастерских, по вечерам — в своей горенке. Он сидел и писал, а Дюша с ребятами пели (у нее был чистый и сильный голос). Часто работал ночами, просиживал до утра. В их с Дюшей совместной жизни эти годы потом вспоминались как годы счастливые. Все ему удавалось, фортуна, казалось, сама летела навстречу, только лови, не зевай. И верилось: он все может, ему все доступно, нет для него ничего невозможного!.. Помнилось, как им первым, троим Иванам — Буканову и ему, Долякову, еще Ивану Лубкову, — в нардоме, в торжественной обстановке присваивали почетные звания заслуженных. Были сотни народа, военный оркестр, делегации из Москвы и из области, власти из района и власти местные сельские. Гремели речи с трибуны, гремели в их честь, в честь никому не известных ранее богомазов: их, всех троих, поздравляли с неслыханным прежде званием. Сам он тогда восседал в президиуме, рука об руку с незаметной и низенькой ростом супругой, тоже сидевшей с растерянным и смущенным лицом.

Ему предоставили слово, и он, оглушенный этой торжественностью, парадностью, забормотал с трибуны путано и невнятно о том, что представляет собой их искусство и как он, Иван Доляков, работает лично сам.

Так ничего толком и не сказав, решил, что дело может поправить жена, и обратился с трибуны к ней, глядевшей на всех и на все просто и прямо, с такими словами:

— Как я тут уж говорил про себя с художественной точки, то очень прошу вас, Авдотья Васильевна, рассказать обо мне людям…

Стоял, выжидая, когда она скажет о нем те слова, которые сам отыскать был не в силах.

Она поднялась навстречу аплодисментам, любовно глядящей людской тесноте:

— Могу и сказать…

Повернулась к нему, стоявшему все еще на трибуне, и, кланяясь в пояс, проговорила покорно и тихо, раздельно, одно за другим роняя слова в наступившую тишину: