Александр Зеленов - Призвание

Досекин поднял на завуча круглые, ставшие злыми глаза:

— При чем тут процент бедняков?! Ведь артель не комбед, она же объединяет художников!

— Художники тоже бывают разные. Тут дальше как раз говорится, что творчество талицких мастеров по их идеологическим установкам является выражением устремлений кулацких слоев деревни…

— Кто мог такую чушь написать! Где он тут кулаков отыскал, этот автор?!

— Вы полагаете это чушью?

— А что же оно такое, по-вашему?!

— Вы меня извините, но разве же вам не известно, кто они, местные мастера, чем занимались в прошлом?

— Знаю! Писали иконы!

— Вот именно.

— Но ведь давно уж никто не пишет икон!

— Не пишет, а форму иконописную соблюдают. Все эти «горки», «лещадки», палаты, дворцы, терема — откуда они?!

— Но мастера ведь и на современные темы пишут!

— Темы-то, может, и современные, только форма-то устаревшая. Вы полагаете, если мастер намалевал самолет или трактор или на воротах боярского терема написал «Колхоз», то от этого все переменится?.. Ведь над ними насмешки строят, карикатуры в журналах рисуют, называют по-прежнему богомазами.

— Я ничего такого не полагаю, но надо же все-таки разбираться в искусстве, нельзя же все в кучу валить…

— Мы-то как раз и хотим разобраться, на чью они мельницу воду льют, мастера! — Гапоненко тоже повысил голос, впервые поднял на собеседника провалившиеся глаза. — Вот вас возмущает, мол, где кулаков отыскали. А кто же тогда в селе домов себе каменных понастроил? Буканов вон в каменном двухэтажном живет, Плетюхин. У братьев Дурандиных одноэтажный, но тоже хоромы, каменный! Да если всех посчитать…

Гапоненко полистал журнал.

— Между прочим, тут и о нашем училище сказано, вот послушайте… «Вопрос об идеологическом воспитании смены должен стать центральным вопросом. Преступно оставить школу (голос Гапоненко вдруг зазвенел)… преступно оставить школу в том положении, в котором она находится. Насчитывая десятки учеников бедняков, школа не имеет до сих пор ни одного преподавателя-марксиста. Необходимо также усилить бедняцкий и комсомольский состав учащихся…»

Он захлопнул журнал и продолжал говорить, что методы обучения талицкому искусству давно устарели, пора сдавать их в архив, и что прежнее руководство училища манкировало принципом отбора учащихся, — сколько из них принимать комсомольцев, ребят из бедных семей…

Досекин недоуменно вскинул колючие брови:

— Но позвольте… что все это значит? Я до сих пор полагал, что принцип отбора тут может быть только один — способность, талант…

— Это само собой, при прочих, как говорится, равных условиях. Тем не менее игнорировать наш основной принцип мы не имеем права.

— Кого же намерены вы впредь принимать в училище?.. Только одних комсомольцев, детей бедняков?!

— Зачем так утрировать? Нет… Но когда мы решаем вопрос на приемной комиссии, то стараемся отдавать предпочтение ребятам из бедных семей, комсомольцам.

Досекин не знал, не нашелся сразу, что на это ответить. Вопрос казался настолько ясным, что даже и спорить тут не о чем, но этот последний довод поставил его в тупик.

Кто он, откуда такой, этот завуч? Анкета вроде в порядке. Техникум кончил, какие-то курсы, потом в средней школе черчение и рисование преподавал, участник гражданской войны. До приезда его был недолго в училище врио директора. Встретил его, Досекина, с некоторым даже подобострастием, сразу повел в директорский дом, где все уже было готово к его приезду, заново отремонтировано.

Все это было, конечно, приятно, такая забота, но вот Мерцалова с молодою женой поместил в общежитие к старшекурсникам, отгородив там для них комнатеночку-закуток… И потом этот вкрадчивый голос. И этот взгляд. Никогда не посмотрит в глаза!

Слышал он о Гапоненке, что человек этот сложный, себе на уме, что работать с ним будет трудно.

Он не стал продолжать бесполезный спор. Спросил у Гапоненки книгу приказов и распоряжений и, захватив с собой толстую папку с протоколами общих собраний и заседаний правления артели, взятую им у Лубкова, ее председателя, с неприятным осадком на сердце возвратился домой.

Закончив приемку дел, Досекин решил посетить Крестовоздвиженский храм с его старинными фресками и иконами, затем побывать в местном музее нового талицкого искусства и посетить мастерские художников.

Сопровождать его в храм согласился старый художник Норин, преподаватель училища. Сам он, Норин, был станковист, в свое время окончил в Москве Училище живописи, ваяния и зодчества по мастерской Коровина и Серова. В германскую был на фронте, уволен из армии по ранению, вернулся в родное село и с тех пор навсегда связал свою жизнь с училищем и с артелью талицких живописцев.

Встретились возле училища.

Норин был невысок, по-медвежьи увалист, с умным крестьянским лицом и покатым морщинистым лбом, над которым навалом дыбилась седина. Из-под карниза дремучих лешачьих бровей посверкивали небольшие глаза. Можно бы было назвать их медвежьими, если б не эта их детская, безгреховная голубизна, родовая примета всех Нориных, передававшаяся вместе с ямкой на подбородке и ложбинкой на кончике носа от одного поколения к другому.

Храм был закрыт. В нем давно уж намеревались устроить музей старого талицкого искусства, но пока на железных растворах главного входа, ошелеванных коваными пластинами, висели в проржавевших проушинах два тяжеленных полупудовых замка.

Сторож, старик Шмаров с сизо-лиловым носом, формой и цветом своим напоминавшим переспелую сливу, долго возился, гремел связкой ключей, силясь открыть вход правого бокового придела. Забухшая дверь поддавалась с трудом. Потом наконец отворилась на проржавевших петлях с грубым рычащим скрипом…

Пустая утроба главного храма дохнула на них изнутри каменным холодом, запахом нежили, застарелого воска, остатками давних и пышных церковных служб. Время словно бы застоялось в этих стенах, надежно законсервировавших запах и дух минувшего. Глаз поражал своей мощью и великолепием иконостас, массивный, резной, огромный, весь тускло отсвечивающий облупившейся позолотой. Он уходил высоко под купол, что был увенчан изображением восседающего на облаке Саваофа, окруженного херувимами и серафимами.

Тяжело опираясь на палку, прихрамывая (был ранен на фронте в ногу), Норин принялся показывать фрески в восточном тимпане [3] Тимпан — внутреннее поле фронтона или стены с живописными украшениями. купола, затем в южном, западном, северном и в алтаре, глуховатым своим баском поясняя, что фрески местного храма — явление более чем замечательное, ибо они — последняя великая стенопись, завершающая цикл развития древнерусской религиозной живописной традиции, и заслуживают особенного внимания и изучения.