Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

— Вот ведь жизнь какая, — говорит Василий Сергеевич, наливая в рюмки полынной, — закуска какая! Лес! Какая красота! И вот тут же эта разная ерунда. Бомба, разбойники. Потом Герасим, это, говорит про девку какую-то. Это все жизнь портит. Если бы я губернатор был, у меня бы не побаловались. Я бы им головки отвернул и девушек бы этих нашел. Завил бы им косы. Они бы плетки попробовали у меня.

— Ну, довольно, — сказал Сучков, — я не выношу, когда про женщин говорят плохо. Женщины — это женщины.

И он приставил руку ко лбу, как бы отдавая честь. Взял рюмку полынной, поднял кверху, глядя в пространство, опрокинул рюмку в рот и поклонился. Видно было, что он выпил за какую-то женщину, которая была мила его сердцу.

— Это ты пьешь, кажется, Павел,

сказал приятель Вася.

— Довольно. Хотя бы и так. Женщины — это венец создания, и другого мнения не может быть. И прошу о женщинах больше ни звука.

И он опять, подняв рюмку и глядя в пространство, выпил махом за милых женщин.

Лесничий Елычев, облокотясь на подоконник, смотрел в окно. На дворе лаяли собаки. В окнах было темно. Он взял ружье и вышел на крыльцо. Слышно было, как скрипнула калитка.

— Ну и хороши грузди, — сказал Герасим, закусывая водку. — Хозяйка-то мастерица. Маша тоже. Вот замуж-то вышла, в городе живет. В доме-то скучнее стало. Чудная Маша, говорит мне: «Не стреляйте волков-то, они вот в вечор зимой подходят к дому. Веселятся. Я им в подворотню корм бросаю, кости, ну и их боятся. К нам-то тоже не лезут чужие, разные. Покойнее жить через них. Злой человек боится. Говорят: „волки у них у дому держатся“. Человеки есть хуже волка. Живем в лесу. Они вроде как сторожат нас. Не стреляйте». Вот ведь чего, как выходит в жизни…

За воротами раздался выстрел, и в комнату вошел Елычев с ружьем.

— Это что ж такое? — спросили мы. — Кто стрелял?

— Да я, — сказал Елычев, ставя в угол ружье. — Так выстрелил, для острастки. Собаки беспокоятся, кто-то ходит, значит.

Закусив после чая, мы вышли за калитку. Была темная ночь. Тихо. В осенней ночи пахло туманом от реки и сосной. Мы сошли к реке, и слышны были шаги наши по грязной дороге.

Далеко за лесом и рекой раздался протяжный гул колокола и замолк.

— Полночь, — сказал лесничий, — это на Вепре у Спаса сторож ударил.

На полу, на сене, разложились мы. Василий Сергеевич, снимая сапоги, беспокоясь, говорил:

— Знаете, вот что: надо сказать Михаилу Алексеевичу, что когда бомбу в случае поджигать будет, то чтобы разбудил нас. Я терпеть не могу этих бомб. Ведь так жить нельзя.

И, положив около себя заряженное ружье, мою палку с пикой от большого зонтика и топор, он лег на сено.

— Это что же ты так вооружился, Вася? — спросил я.

— Да-с, вооружился. На всякий случай. Посмотрю я, как это они придут грабить. Я за себя постою.

— Ну, а если девушка такая, про которую Герасим рассказывал, ты как тогда в сражение вступишь? — спросил Караулов.

— Довольно. Прошу о женщинах ни слова, — ложась на сено, сказал Павел Сучков, подняв палец, и строго посмотрел на всех нас.

Ничего нет лучше на свете, как жить в деревне, на природе.

Несмотря на то что лес уже отряхнул багряный свой покров и сегодня вечером с небес сыпала крупа и стегала в лицо, когда мы шли с охоты, мы все же с радостью пришли в мой деревенский дом.

По-моему, каждому человеку нужен свой дом. Нужно же прийти к себе. Так и говорят: «В гостях хорошо, а дома лучше».

Большую комнату-мастерскую освещал камин. Зажгли лампу. Приятели-охотники снимали мокрые большие сапоги друг с друга и надевали валенки.

Гофмейстер надел туфли.

— А вот у меня ноги не промокли, — сказал Коля Курин, — я ботики гуттаперчевые с собой прихватил, а то в прошлом году пошел в штиблетах и простудился — флюс получил.

— Хорошо, что ноне не заплутались, — сказал Герасим, — а то бы в стогу пришлось ночевать. У Ратухинского кургана уж всегда заводит. Уж я знаю место, а вот заведет, насилу найдешь.

На столе кипел самовар.

— Что в печи — все на стол мечи, — говорил Василий Сергеевич слуге моему Леньке.

На стол наставили закусок: жареного гуся, глухаря, зайца, рябчиков.

Охотники подливали в чай коньяк и выпили по рюмке перцовки, чтобы не простудиться.

— А какой это курган? — спросил гофмейстер. — Это та гора, на которой нашли рябчиков? Вероятно, это насыпь, исторический курган и там похоронен какой-нибудь витязь или князь.

— Так точно, этот самый, — сказал Герасим. — У нас в деревне говорят, что там царь Горох упокояется.

— Какой вздор, — сказал гофмейстер. — Никогда не было в истории такого царя.

— Ну нет, извините, — запротестовал приятель Вася. — Это, конечно, было. Очень давно. Так и говорят: «Это было при царе Горохе». У нас в Порецком даже говорили, что при царе Горохе хлеба не было, а сажали только горох. Из гороха пекли все: и хлеб, и оладьи, и пироги. Да-с. И оттого что этот самый горох постоянно ели, люди прежде были каждый в сажень, а то и больше. А брюхо было у каждого вот в десять раз больше, чем у Юрия Сергеевича.

— Но это же невозможный вздор, — удивлялся гофмейстер.

— Нет, простите, не вздор, — у приятеля Васи лукаво блестели глаза. — Тогда этого не было разного там: пушек, пороха, снарядов и войн, дрались на кулачках, а сам царь Горох был всех здоровей. Ежели что-нибудь не так — придет и так тебе набьет морду, что больше не сунешься и сразу поймешь, в чем дело.

— Что это, Василий Сергеевич, нарочно, что ли, говоришь такой вздор, — удивлялся гофмейстер.

— Позвольте, это предание исстари. Вы в Петербурге, конечно, этого не слыхивали, а я вам скажу: царство царя Гороха было самое счастливое. Теперь эти разные суды, присяжные, прокуроры, адвокаты прямо из черного белое сделают, мошенников оправдывают, а при царе Горохе — нет! — не увернешься. Набьют морду. Кто попадет — Горох не глядел: боярин там или подьячий, купец или дворянин-чиновник. Набьет морду, и никаких.

— Совершенно невероятно, — говорил гофмейстер, удивляясь. — Согласитесь же, ведь были всегда установления, постановления и даже законы, высочайше утвержденные.

— Ну да! — не унимался Вася. — А он позовет к себе и спросит: «Это ты что делаешь?» Тот отвечает: «Законы пишу для вашего величества». А он ему как даст по морде: «Вот тебе законы! Каждый сам знает у меня, в царстве моем гороховом, что можно и чего нельзя. Что твои законы? Плут всегда их обойти может, и меня ты без дела оставить хочешь — тогда кого учить буду? Как править мне, когда вы все без меня завретесь? Уходи, а то дам по уху, так у тебя семеро дома подохнут». Вот оттуда и пошла пословица.

Гофмейстер смотрел, растопырив глаза, на приятеля Васю и на всех нас, как бы ища разъяснения предания о невероятном царе.