Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

— Ах, хорошо, — сказал Мельников.

Яковлев — с большими волосами, с круглым лицом, горло повязано красным платком, — выпив рюмку водки, сказал басом:

— Вот не я буду, а напишу такую ночь: художник сидит в Сокольниках, пишет снежную бурю и замерзает. Вот тогда пускай посмотрят аристократы. Пускай подумают. В картине нужна идея. Эти пейзажики — неинтересны. Мне давно хочется написать утопленника. А где его возьмешь? Надо сюжеты — надо сказать, наконец, кто мы и кто они!.. Репин показал «Бурлаков» [103] «Бурлаки» — картина И. Е. Репина «Бурлаки на Волге» (1873). — все задумались. А я вот утопленника покажу — пусть подумают.

— Ну что же? — спросил Шатилов. — Ну, утонул человек, утопленник… Это смотреть неприятно, зачем же это писать? Согласитесь, Филипп Петрович, это неприятно.

— Да вы вот как — неприятно? Вам бы все только чтоб приятно. Ну, а если этот утопленник и не утонул, а утопился? И почему утопился? Жизнь довела. Понимаете ли, жизнь доводит. Правды в жизни нет. Вот что надо писать. Правду показать им. Показать им вот, что вы довели, вы… Пробудить надо их. А то пейзажики пишете, картинки, изящную женщину голую подавай. Спорите, что лучше. «Дуб также грациозен, небеса голубые». Стыдно! Понимаете ли, что говорите?

— А есть у этого дурака какая-то своя правда, — сказал неожиданно его приятель Мельников.

— «Дурака»! Я тебе покажу дурака!

Яковлев встал, показал кулак и сказал:

— Воззри на сей — он в гроб кладет!

Здоров был Яковлев, кулачище был огромный.

— Это что, не страшно, — смеялся Мельников, — если бы ты был Рембрандт, — тогда бы…

— Рембрандт? — перебил Яковлев. — У Рембрандта не было идей, а у меня идеи. Вашим Рембрандтом скоро будут горшки покрывать.

— Когда Рембрандтом станут горшки покрывать, то такими дурацкими головами, как твоя, уж будут вымощены мостовые.

Яковлев зло посмотрел на Мельникова и, стукнув кулаком по столу, крикнул:

— Абсур! Филантроп ты, сукин сын!

— Ну зачем же так, зачем ссориться? — волновался Шатилов.

— Это не ссора, — засмеялся Мельников, — это всегда у нас так. Мы вместе живем. Он хорош, когда сердится. Потом слова разные любит — иностранные: «филантроп», «цивилизация», «абсурд», но говорит — «абсур». Думает, что это все равно что дурак. Идейный парень.

Яковлев молча сел, налил рюмку водки и, выпив, сказал:

— Вот до чего меня доводят!

— Успокойтесь, — говорил Шатилов.

— Верите ли, никто меня не понимает, — сказал Яковлев. — Актер-приятель Задунаев-Вральский мне сказал, что я трагедик. А эти — комедианы, — показал он на всех нас.

— Вали, вали, качай, — сказал Мельников, смеясь.

— Вот, слышите, «качай»! Это что же такое? Что же, я, по-твоему, пожарный или художник?

— Ну, довольно, — сказал, вставая, Ордынский. — Пора. Первый снег. Этот спор надолго.

— Идем, — сказал Светославский. — У меня вот в картине Днепр. Вода не выходит. Это не идеи, попробуй-ка воду написать…

У подъезда приятели прощались. Чудесно пахло зимой! И кругом сыпал и сыпал первый девственный снег.

Ранее утро перед рассветом. В окно видны темные ели сада. Я и приятели мои проснулись чем свет. Одеваются, умываются. Заспанный мой слуга, Ленька, подает самовар.

— Попьем чаю, закусим и пойдем на реку смотреть поставленные на рыбу сети.

Доктор Иван Иванович, уплетая пирог, смотрит в окно и говорит:

— Светает. Земля к солнцу поворачивает. Вертится. Ишь, медленно вертится.

— Как — медленно? — заметил Коля. — Более ста верст в час, по-нашему.

— Это кто тебе сказал? — спросил Василий Сергеевич. — Тогда бы на ногах не устоять.

— «Кто сказал»… Это, брат, астрономия говорит.

— А Земля наша не очень большая, — продолжал Иван Иванович. — Вращается в пространстве бесконечном. Без начала, без конца. И вот не падает.

— Куда ж ей упасть? — сказал Коля. — Некуда ей упасть, неизвестно, где верх, где низ.

— Вот! Опять с утра начинают завираться! Это как же это, нет ни верху, ни низу? — удивился приятель Вася.

— Очень просто. Ночью мы внизу — вот Москва, а Америка наверху. Ночью кверху ногами ходим, а сейчас вот чуть свет — мы боком. А днем американцы кверху ногами. Ты хотя и старшина, а из кружка ночью кверху ногами идешь…

— Ты это свою астрономию брось. Дурака не ломай. Что я, муха, что ли, чтобы по потолку ходить…

— Вы вашу философию бросьте, — сказал Василий Сергеевич. — Вот взойдет солнце, пойдем к Феклину бору, на Глубокие Ямы сети смотреть. До чего я не люблю, когда завираются. Вот Колька, когда заврется, так я беру ведро воды — брызну на него, он неделю человеком ходит. Сразу начинает понимать что надо… К вам как-то приезжали эти философы, про право все спорили. Чуть не подрались… Так Муся — ваша натурщица — от них в деревню убежала. И что говорить — уши вянут. Ерунда…

— Вот именно — ерунда! — сказал Коля. — Вроде жены моей Анфисы. Как-то она говорит: «Каракуль искусственный стали делать лучше настоящего, а стоит много дешевле». — «Вот и хорошо, — говорю, — сшей шубу из искусственного». — «Как так? — говорит. — Вот ты всегда скажешь ерунду, — слушать тебя противно! Чтоб я носила подделку, вот ты как! У меня даже голова заболела!» — «Да ведь ты сама сказала, что лучше». — «Оставь, дурак, я никогда этого не говорила». Никакого резона. Ходишь потом весь день как очумелый — свет не мил. Зайдешь куда-нибудь в кружок — там актеры, жрут, хохочут, а ты какой-то чужой, обалделый…

Только мы оделись и собрались пойти на Глубокие Ямы, как увидели в окно, что от ворот едет тарантас и в нем сидит дама в шляпе, густо покрытая голубой вуалью.

— Жена! — сказал, побледнев, Коля.

— Спасайся, — крикнул Юрий.

Коля бросился в сени.

— Беги на чердак! — крикнул кто-то.

Слышно было, как приятель Коля бежит вверх по лестнице. В сени вошла дама и сухо сказала:

— Николай Васильевич у вас?

— Николай? Нет, его здесь нету. Он был вчера, а куда делся — неизвестно. Вот мы на реку идем — на Глубокие Ямы, посмотреть: черт его знает, может, он утопился…

— Глупая шутка. Мне нужно его видеть. Послушайте, — обратилась она к слуге моему Леньке, — скажите Николаю Васильевичу, что я приехала. Он, конечно, спит… — добавила она капризно.

— Чего спит, — сказал Ленька, — он ушел.

— Куда ушел?

Ленька смотрел на нас растерянно.

— Вчера еще утром ушел, — сказал Караулов. — Он, должно быть, уехал в Москву…

— Или утонул, — не унимался Юрий.

— Я не шучу, — рассердилась дама, — я вас спрашиваю — где мой муж? Глупо говорить — утонул. Я сейчас велю позвать полицию. Утонул — это не шутки! Это мой муж! Вы можете топиться сами, а я не позволю… Он не посмеет! Я покажу ему — топиться! Он не смеет забывать, что у него есть жена.