Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

— Простите, сударыня, если б я был женат, то уж наверно бы утопился, — сказал Василий Сергеевич и, зажмурив глаза, расхохотался.

Жена Николая презрительно взглянула на него и крикнула:

— Николай! Где вы?

Ответа не было…

Дама сняла шляпу и села к столу, сердито оглядывая нас. Мы предложили ей чаю, пирога. Она от всего отказалась и опять крикнула:

— Николай Васильевич, я приехала!

На чердаке что-то упало.

— Что это? — спросила дама.

— Это у нас там ручной барсук живет, — процедил Ленька.

— Я пойду посмотрю, — сказала жена Николая.

— Не ходите, он вас кусанет, — сказал Василий Сергеевич. — Я его кормлю, а он так и норовит цапнуть… Не подойдешь!

Пока шел разговор наш с супругой, Коля не ко времени закашлялся — на чердаке было пыльно.

— Да это настоящий комплот! [104] От фр. complot — заговор. — взвизгнула жена Николая. — Это он кашляет, я узнаю — он.

И она, взяв зонтик, стала стучать в стену, приговаривая:

— Идите сейчас же сюда! Я приехала… Впрочем, я сама подымусь.

Она быстро вышла в сени, и слышно было, как она поднималась по лестнице. Через мгновение мы услышали голос Коли:

— Дорогая! Это ты, приехала наконец!..

— Что это вы на чердаке делаете? — раздраженно перебила его жена.

— Знаешь… поверь… я ушел от них сюда почитать. Так надоело там… Все споры, философия…

— Пойдемте, — строго сказала жена, — сейчас же едем домой.

— Хорошо… Только я прощусь с ними… Неловко же так уехать…

— Ни под каким видом. Это не ваше общество…

Через несколько минут мы видели в окно, как Коля оробело и кротко садился в тарантас и, выехав за ворота, оглянулся в нашу сторону…

На Глубоких Ямах, где лес отражался в тихой воде реки, мы вытаскивали на берег сети и выбирали пойманную рыбу — щук, налимов, линей. Вечером тетушка Афросинья сварила дивную жирную уху, и мы за ужином не раз вспоминали приятеля Колю…

Ночь… Мы ложились спать. Вдруг открылась дверь, и в комнату вошел Коля. Мы удивились:

— Откуда?

— Ух, — вздохнул Коля, — что было! Но на вокзале подвезло: один поезд подошел на Москву, а другой на Ярославль. Остановка пять минут. Я сам не свой, себя не помню, сажусь в вагон, она кричит: «Сюда! сюда!» — а поезд и пошел. Кондуктор подходит, спрашивает: «Вы куда едете-то?» — «В Москву». — «Как — в Москву, поезд-то в Ярославль идет, билет ваш не годится!» Я говорю: «Батюшки, я так расстроен…» А он: «Это нас не касается, вылезайте сейчас же в Петрове, штраф заплатите». Вот я из Петрова опять сюда приехал, телеграмму ей дал: «Дорогая, вспомнил дорогой, уехал по важному делу»…

Вот здесь послушаешь, говорят: тот уехал на ваканс, а другого встретишь — приехал с ваканса.

Пришел в редакцию: где секретарь? — Уехал на ваканс, а редактор приехал с ваканса.

Лицо такое более спокойное. И краска в лице играет. Загорел немножко.

Встретил артиста-певца. Спрашиваю:

— На ваканс были?

— Нет, какой ваканс… Что вы спрашиваете! Разве у нас есть вакансы?

— Разве нет? — говорю, — так я спросил, вас не было видно. Я и думал.

— Странно, что вы спрашиваете.

— Почему? — удивился я.

— Да как же. От вас-то это слушать чудно.

Вы забыли, что у нас Большой театр в Москве закрывался в начале мая, а открывался 15 августа. Жалованье шло, а я пел лето по Волге, в Иркутске. Где я только не пел, и на всех курортах был. В Кисловодске, в Ессентуках, в Мариенгофе, в Сестрорецке, а здесь жарища, так в номере лежал целый месяц в тоске. Москву вспоминал.

А сейчас в лавочку иду — надо купить поесть что-нибудь. Эх, помните, по Волге на пароходе летом едете. Берега какие! Стерляжья уха, расстегаи с зернистой икрой, кают-компания. Едем в Саратов давать концерт. Публика встречает на пристани аплодисментами. Дамы записки в руку суют, приглашения на обед. Разбираешь, как куда попасть.

Вы, кажется, все забыли, — сказал он мне сердито и остановился около лавочки, смотря на вялые огурцы, салат, картошку, яблоки.

И, посмотрев на меня сердито, кивнул головой и пошел внутрь лавки.

«А верно ведь», — подумал я. И сразу Москва встала передо мной.

Осенью с вокзала едешь на извозчике. Москва уже вся в сборе. Вернулись с дач.

В театре, на сцене встречаешь съехавшихся артистов. Веселые, загорелые, нарядные, фланируют по Кузнецкому Мосту. Пальто в талию, цилиндры на голове, руки в перчатках, держат палку с набалдашником из слоновой кости.

Раскланиваются с проезжающими знакомыми.

— Это ты с кем здоровался? — спрашиваешь артиста-приятеля.

— Как — с кем? Разве не знаешь Шибнева? Видишь эту у меня булавку, изумруд, — это он мне на бенефис поднес.

Опять оба раскланиваются с проезжающею дамой в коляске.

Из коляски дама с ними так весело раскланялась.

— А Надюша не дура, — смотря на проезжающую, сказал актер, — как его пристроила. По ниточке он ходит. И пить бросил. Вылечила его. Драма ведь у него была. Отец его насильно женил. Ведь я у него месяц жил. Не пускает. «Ты, — говорит, — меня спасаешь». Все мне рассказывал про свое горе. Так веришь ли, целый месяц из «Мавритании», «Яра», от Жана не выходили. Там и жили. Домой — не шел. Он мне рассказывает всю-то драму свою, а я ему говорю: «Черт с ней». Не отпускает меня. Ну, я, конечно, петь должен. Он дожидается. Приеду с приятелями из театра к Жану, а уж ужин готов. Ну, начинается пьянство на всю ночь, музыка, хоры… Так, знаешь, я его чем вылечил? «Пляши, — говорю, — пляши до забвения, снимай горе и ругай ее, на чем свет стоит, ругай». И что же, благодарит, целует меня. «Ты, — говорит, — мой лучший друг».

Вот раз из окна от Жана мы увидали эту Надю. На тройке в компании приехала к Жану. Вот я ему говорю: «Смотри, эта актриса недурна, брат. Вот отбей, тогда вылечишься». Он как-то глазами замигал и говорит:

«Да, хороша, но как отобьешь?» — «Дурак ты, — говорю, — почти каждую отбить можно». — «Да как, как познакомиться-то?» — «Да, — говорю ему, — у тебя купонов в кармане сколько, разноцветные они». — «Да, — говорит, — вот купоны разные». Он купоны-то вынул и бросил на стол. «Это, — говорит, — Петр Кузьмич у меня все режет». — «Постой, — говорю я, — мы сейчас гуммиарабик спросим, и я из них ленты наклею». Ну, наклеили мы ленты. Я ему все на котелок пристроил. Позвали цимбалиста, и я ему говорю: «Я ее тихонько через метрдотеля вызову, а ты котелок надень и будешь вроде как какой-то южный американец, весь в лентах до полу. Как я с ней войду, ты плясать начинай». Ну, я и вызвал ее из кабинета; она там кой с кем, со своей компанией сидела. Она как вошла к нам в кабинет — удивилась. А он танцует и поет:

Ушла она и спрашивает: «Кто это он, весь в купонах? Кто это?» А я говорю ей: «Он — он русский американец. Мы вас круглый месяц с ним ищем. Больше я вам ничего не скажу». И не надо было! Лентами этими всю ее обвили. За цветами ночью к Ноеву посылали. Так из ресторана чуть свет выходили, а лестницу и дорогу до подъезда, в тройку садиться, метрдотели цветами усыпали. Я моему приятелю сказал: «Ты к ней сразу не приставай и молчи». Она ему письмо. Он ответ в стихах. Подбирали подходящее: