Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

— Ну и чудно, — рассмеялся мой приятель, художник Винокуров. — Когда «караул»-то кричат, поди, народ собирается.

— А как же, народ глядит, городовые бегут — что такое? Горлотяпы и пятое-десятое, орут чепуху разную. Ничего не понять, а все ж всем интересно, вроде как веселее становится. Прежде, бывало, Новый год встречали, рады все, а теперь думают, ну вот, Новый год пришел, а что? Кто говорит — война будет, а с кем, конечно, — неизвестно. А кто говорит — свобода полная начнется. Все всеобщее будет. Каждый должен сам себя обслужить. Сапоги сам шей, воду в колодце сам качай, калачи сам себе пеки.

— Ну, это чепуха, — сказал мой приятель Винокуров.

— Конечно, но только говорят. Извозчиков, половых — не будет.

— Ну, а как же чай пить? Надо чай самому сажать? А он у нас и не растет. Ерунда…

— Мяту будут пить, лист березовый…

— Нет, этого не будет никогда.

— А вот, говорят, будет. Сам граф Толстой говорил и лаптей себе наплел на это самое время. На все семейство наплел, чтобы босому не остаться. Зимнее время, не годится босому-то…

— Позвольте, — заспорил Винокуров. — Толстой босиком ходит, даже Репин его босиком написал, а вот дети его, графья, изнежились. Он, должно быть, лапти для них и плетет.

— Конечно, трудно будет каждому на свое положение становиться. Ох, трудно. Но, говорят, начальство, перед тем как становиться на этакое положение, каждому кобылицу предоставит. И так как все будет всеобщее, то и луга всеобщие. Пускай, значит, каждый кобылицу пасет. Кобылица нажрется досыта травы, и, значит, на ней верхом и айда — поехал, куда хочешь. Дорогой дои ее и молоко пей. Здорово и свободно. Ну и живи себе на свободе.

— Ну, это черт-те что… — сказал мой друг-приятель Коля Курин. — Позвольте, а если я никаких кобылиц доить не желаю и молока не пью, это что же такое? Произвол, насилие. Какая же это свобода?

— Ну уж как хотите, а все-таки это будет. Придет такое время. Я одного этакого-то знаю. Ученый. Он уж на кобыле уехал.

— Чепуха! — повторил Винокуров.

— Ведь вот сегодня канун Нового года, — сказал Коля Курин. — А что-то чепуху говорим. В деревне когда — такая чепуха в голову не лезет. Все ясно. Живешь себе. Новый год, рыжики в сметане, пирог с груздями, капуста кочанная, окорок. Газет не читаешь. Вот жизнь. Сам вроде как корова становишься, и глаза такие делаются, как у коровы.

— Вот у тебя глаза сейчас, — говорю я Коле Курину, — какие-то хитрые, все щуришься, все думаешь — кого бы объегорить…

— То есть как это, позволь?.. Кого же это я объегорить хочу? Это, позволь, что ты, с ума сошел?

— Ну, бабу какую-нибудь… — говорю я.

— Ну, это другое дело. Это вопрос другой. Тут не объегоришь, а сам объегоришься. Это любовь, брат, сам не знаешь, в каком состоянии находишься. Это ведь ни ученый, ни философ разрешить не могут. Женский вопрос — это самая трудная вещь на свете. Науке не поддается.

В коридоре раздался звонок. В енотовой шубе, бобровой шапке вошел доктор Иван Иванович. Усы и баки белые от мороза.

— Ух, холодно… — сказал он. — Крещенские начинаются. А у меня вчера вечером ряженые были. И кто — так я и разобрать не мог. Но откуда они? Не иначе, что пациенты. Как они узнали, что я жену у рыбника Афросимова отбивал? Ведь это в Нижнем было. Запрошлый год, и дело без драки не обошлось. Но только, это самое, в городском саду было весной — в кустах сирени — дрались. И что же? Сознаться надо, здоров Афросимов. Я помирился. Потом выпили тоже на поплавке. И кто видел? Понять невозможно.

— Ну, так, значит, тебе за волокитство попало.

— Попало. Зря и попало. Она сама соблазнительница. И вот соблазнительница до чего… Ну, я, конечно, молодой врач — понравился. А теперь не жалею, что не отбил, потому Афросимов оказался душа-человек и ко мне заезжает, и уж мы и обедаем и ужинаем вместе, и он мне на жену свою до того жалуется, что просто заплачешь. Вот она ему рога ставит, вот ставит… Я ему говорю: дорогой, хорошо, что я между ними не попал в чепуху такую. Как бы я тебе теперь в глаза глядел. И вот до чего у нас дружба в душу вошла, прямо адоремус [112] Здесь: почитание, любовь ( лат. ). выходит. И он мне и говорит: «Давай мы с тобой вместе ей рога ставить будем». Я подумал и говорю ему: «Я-то ведь вроде как ни при чем…» — «Все равно, — говорит, — вали, я за все плачу, я отвечаю. Пускай узнает потом, что и ты. Пускай повертится…» И вот это самое ряженые мне все и рассказывают.

— Эх, Иван Иванович, — сказал Коля, — так ряженая-то — она и была… жена Афросимова.

— Эка я дурак. Верно. Я-то думал — кто, похож голос. Она — верно. Вот ведь. Я-то лошадь. В голову не пришло.

— Может, и он там был… — добавил Коля Курин.

— Но, постой, это уж чепуха… А ведь все может быть. Опять я, выходит, дурак. Я-то говорил ей — ряженой, — что уж вот он жену-то любит, ни на кого не глядит. Вот ведь что. Ряженая-то мне сказала: «Приезжай, — говорит, — в Новый год в 10 часов к „Яру“ ужинать. Мы, — говорит, — маскированные будем. Я, — говорит, — в домино, красная роза на груди пришпилена. Приезжай, я все равно найду тебя…»

Вот как быть? Опять бы чепухи не вышло… Все-таки неловко, пациенты у меня. Вот — поедемте вместе.

— Нет, Иван Иванович, пословица есть: «Повадился кувшин по воду ходить, тут ему и голову сломить»… Поезжай уж один, а то опять выйдет чепуха.

Так, от чепухи к чепухе, в мелких дрязгах, то потешном, то грустном, и всегда несуразном, — так в этих пустяках, без конца, без начала, — жила-была Москва, как могла и как умела… И не чуяла, не предчувствовала, что надвигается на всех такая чепуха, такая странная и злая чепуха, которая снесет все ее несуразные жизни.

В России праздник Рождества Христова был радостен и таинственен.

Среди стужи морозов, среди занесенных снегом селений, долин и лесов, в глубине ночного неба мерцали ярко звезды, — и полный месяц лил таинственный свет на дорогу, по которой мы ехали со станции. С края большого леса, где огромные ели опустили до земли свои ветви под тяжестью снега, мелькнул огонек избушки.

— Стой, зайдем погреться, — крикнули мои друзья с передней подводы.

Возчик обернулся и вопросительно посмотрел на меня.

— Холодно чтой-то, мороз трещит!

В небольшой сторожке лесного сторожа Захара было убого и бедно. Дети Захара с испугом смотрели на нас, когда мы ввалились в сторожку.

Жену Захара освещала топившаяся печка.

— Эх, вот ведь кто, — сказала она. — А Захара-то нету, в Ремешки ушел. Вот рада. Погрейтесь, озябши, поди. Я сейчас самовар поставлю. Стужа большая. Прямо всю ночь мороз в стены стучит — пугает.

Озябшие люди топали ногами об пол, чтобы согреть их.

В углу перед иконой горела восковая свечка и мирно освещала угол темной избы.