Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

— Санька, — сказала мать, — зажги-ка лампочку, а то темно гостям.

Охотники скинули шубы и сели на лавки. А Коля Курин полез на печку.

— Куда ты? — закричал ему Василий Сергеевич.

— Озяб. Зуб на зуб не попадает. Хорошо, что заехали в избу, а то я думал: не доехать — замерзну.

Охотники грелись у печки.

Павел Александрович тоже полез на печку.

— Довольно странно, — сказал он, — в первый раз в жизни застыл. А оттого, что заснул. Я ведь ехал и дремал… Может быть, замерзал?

— Надо в чай сейчас коньяку, — посоветовал Иван Иванович.

— Меня тоже дрема одолевала, — сказал Коля. — Я даже сон видел. На елках свечки горят. И девушка такая. В кике такой граненой изо льду [113] В кике … изо льду — кика — праздничный головной убор замужних женщин, разновидность кокошника. . В красной кацавейке. Прехорошенькая блондинка.

Павел Александрович рассмеялся.

— Это приятно. Николай Васильевич живет всегда в окружении прекрасного пола.

— Вот ведь, — сказала сторожиха, ставя на стол самовар, — в лесу-то у нас глухо, по дороге, под горой, где мостик у речки, завсегда кажет. Красавица лесная живет. Я сама видала под праздник.

— Вот, не угодно ли? — поморщился Василий Сергеевич. — Откуда бы ей там взяться?

— Она нешто живая! Так, душа неутешная. А видала я!.. Нарядна, чисто царица. Видали и другие. Говорят, из речки выходит. Вреда от нее нет. Милостива. Я детей с радостью ждала родить. Захар говорит: «Роди мне сына», а я думала — и дочку хорошо, для хозяйства. А мне Бог послал вот их, — показала она на детей, сына и дочь. — Двойню родила. И Захар рад был. Когда родила — так она в окно заглянула разок.

Я посмотрел на ребятишек. Они добро смотрели на мать. И были оба красавцы, с большими ресницами и синими глазами.

В углу, у печки, стукнула и затрещала стена.

— Ишь, стучит Дед Мороз, — сказала сторожиха, наливая чай. — Этак-то запрошлый год спали мы, а я слышу — стучит. Бужу Захара-то и говорю: «Слышь-ка, Захар, это в крыльцо, наружи, кто-то к нам стучит». — «Чего, — говорит, — это мороз». И спит. А я слышу — нет: стучит бесперечь. Встала, пошла к двери, а в крыльце и впрямь стучит. Отперла засов — человек стоит. «Пусти, — говорит, — закостенел. Помираю». Разбудила Захара. Вошел человек. Незнамо кто. Высокий, кудрявый. Бледный как смерть. Закачался и упал на пол. Захар развязал ему кушак, расстегнул полушубок. Растирает ему грудь. «Дай, — говорит мне Захар, — водки скорей». Лоб ему трет, а потом расстегнул ему ворот и грудь растирает, чтобы сердце согреть. Поворачивает, качает, чтобы в себя пришел. А у него-то из карманов деньги сыпются, звенят. Золотые высыпались и серебро рублями. Захар-то говорит: «Господи, не помер бы, в ответе бы не быть».

— Ну, и что же? — спросили приятели.

— Ну, очухался, согрелся. На деньги смотрит. «Эк ты деньги какие с собой носишь, — Захар-то ему говорит. — Почто в лес берешь? Дорогой идешь в мороз этакий. Знать, ты нездешний? Заплутаешь, пропадешь. Купил бы лошадь — денег чтó у тебя!» А тот говорит: «Нет ли щец теплых похлебать, а то не ел я». Налила я ему щей. Вот он ест — видать, что голодный. Наелся щей — и на печку. Уже день занялся, а он спит и спит, храпит. Уж вечер, а он спит. Захар будит, а он хоть бы что. Захар говорит мне: «Знать, недобрый человек, знать, разбойник. Ишь, левольверт при нем. Побегу-ка я на центр, скажу старосте в деревне». А вдруг он с печки-то и говорит: «Я тебе покажу старосту!» Захар-то думает — чего это? «Что ж, — говорит ему, — вставай, не жить сюда пришел». Он встал с печки и засмеялся. «Что ж ты гонишь меня в канун-то Рождества?» — «Да ты чей?» — спрашивает Захар. «Ну чей, что тебе „чей“? Я вольный, гусляцкий. Далеко отсюда». Ушел поутру. Детям по рублевке подарил. Прощаясь, Захару сказал: «Ты про меня думаешь, что я разбойник. Не бойся, тебе от меня худа не будет». Сказывают, знать, это разбойник Чуркин был.

— Нет, не разбойник, не Чуркин, — сказал возчик Батранов. — Это гусляцкий сбытчик. Фальшивые деньги сбывает по ярмаркам. Сбудет и дале бежит. Прячется. Где день, где два. А то ведь пымают, ну и бьют до смерти. И ничего за это не бывает. А где же Чуркин? Это ведь барин, он у казначеев деньги берет, у богатеев. Взаймы берет. Ежели не дают, то где на дороге пымает. Тогда уж дают. А то домой придет, то тоже дают. Страшен! Поглядит разок — дашь. Здоров. Он не убивца, а так, тряхнет маленько, ну и смякнешь…

В это время послышался стук в крыльцо. Сторожиха пошла отворять.

— Не отворяй! — закричал Василий Сергеевич. — Не пускай его! Ну его к черту! А то мы его картечью угостим.

Но дверь скрипнула, кто-то вошел в сени.

— Не пускай, — кричал Василий Сергеевич. — Что вы, в самом деле?

Он стал торопливо вынимать ружье из чехла.

На пороге показался Захар.

— Вот радость, Лисеич. Здравствуй, Василий Сергеевич.

— Эх, ты, черт, напугал нас. Жена про разбойника рассказывала.

Раздевшись, Захар присел к столу. Жена поставила перед ним чай, ватрушки, хлеб.

Я подлил ему в чай коньяку.

Наши возчики, напившись чаю, одевались и говорили:

— Ну, ехать пора, отогрелись.

— Ехать? — задумался Василий Сергеевич. — Лугом поедем или лесом?

— Все лесом, — сказал возчик Батранов.

— Лугом бы лучше. Виднее.

— А кого теперь увидишь-то?

— Как — кого? Видите, какие голубчики ходят здесь у вас.

Павел Александрович, слезая с печки, подняв палец, сказал:

— А зачем ехать? Опять мерзнуть! Глупо и пошло! Здесь отлично. Распакуем кульки.

— Белая скатерть есть? — строго обратился он к хозяйке.

— Есть, барин.

И она пошла к сундуку.

— А прав Павел, не дурак, — сказал Василий Сергеевич.

Живо развязали кульки, и на скатерти появились бутылки, окорок, закуски.

— Рюмок нет, — сказал Коля.

— Из чашек пить — это класс. Понять надо. Если хотите знать, из рюмок пить — это пошлость.

Павел Александрович откупорил ром, разлил его по чашкам, разбавил теплой водой из самовара и, взяв в рот кусок сахару, сказал:

— С наступающим. Согреться надо. За хозяйку и хозяина.

Он выпил залпом всю чашку.

— Замечательно. Жизнь. Красота. Пустыня снега. Видения прекрасных дев, разбойники, Захар, прелестные дети. Эта ночь, звезда Вифлеемская… В душе светит радость дружбы. Праздные мечты! Привет тебе, великий праздник!

Все встали, и доктор запел:

Помню я, давно, еще в ранней молодости, когда мы были учениками, гимназистами, то часто слышали от старших, от родственников, знакомых страшное слово «нигилист». И удивлялись. Нигилисты были особые люди — с длинными волосами, нечесаной бородой, на плечах пледы, широкополая шляпа, суковатая палка, карманы набиты книжками, прокламациями…