Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

Снежная пыль осыпает лицо. Маска «Собачья рожа» говорит дорогой Василию Сергеевичу:

— Вот что, ты, Василий Сергеевич, нас ты не знаешь. Мы, брат, «Земельный Банк», а часть — и «Кредитки» тут есть. И вот уж третью ночь так: пьем-гуляем. Петруша нас угощает. Ну, за тобой послал: любит он тебя… Тебя все любят.

У «Яра» — полно… В «Пушкинском» кабинете Петр Гаврилович Соловарников — пьян. Рядом с ним — друг его, присяжный поверенный Бегемотов. Цыганский хор, цветы, весь стол в бутылках, залит вином.

Увидев приехавших гостей, хор запел:

Соловарников, увидав Ольгу Александровну, встает на одно колено и, приветствуя, целует ее руку. Но никак не может встать: пьян… Садится на пол. Кричит:

— Вася, дорогой! Вот я рад! Поцелуй меня, дорогой… Построй мне там, во дворе, баню. Вот до чего мне попариться охота. А все некогда: дела! Замучился я до чего. Никто меня не понимает. Нет этаких людей. Все только себе каждый норовит. Эх, в баню бы сейчас!..

Его за руку тянет с пола друг его — Бегемотов. Спотыкается и падает рядом. Гости подхватывают и поднимают хозяина. Хор поет:

В этом русском разгуле среди морозной зимы, в «заморских» винах, в пении цыган было что-то раздольное, русское, живое, дружное.

Соловарников отвел Василия Сергеевича, что-то ему говорил, доставая толстый бумажник из бокового кармана. Достав, отсчитывал сотни, отдавая их Василию Сергеевичу, серьезно смотрел ему в глаза, деловито. Потом повел его под руку к столу, налил бокалы.

— Ну, — сказал, — Вася, давай дернем на «ты». Дело тогда пойдет, когда на «ты»… На «вы» дело не выходит. Эй, спляшем…

Утром, уж чуть брезжил свет, приехали Василий Сергеевич с женой домой. Раздевшись в передней, Ольга Александровна пошла в спальню, а Василий Сергеевич пошел в столовую выпить водицы. Из окна столовой он увидел: у забора, перед окном, где сад, висит на березе что-то белое, длинное. Кривые березы. Белеет… Он, присматриваясь, видит у березы длинную висячую фигуру удавленника… Голова опущена, длинные волосы, бледное лицо, женская рубашка, черные башмаки, висит на веревке, у березы…

Он выбежал в спальню к жене. Она ложилась спать.

— Ольга! — сказал он в волнении. — У окна столовой на березе висит; кто-то повесился.

— Что ты говоришь? — испугалась жена — Ольга.

И оба пошли смотреть. Ольга стала на подоконник, отворила форточку, посмотрела. Отвернувшись в испуге от форточки, она сказала:

— Это — Акуля…

Оба бледные, испуганные, они смотрели друг на друга.

— Ну уж эта Акулька… Черт бы ее побрал, — сказал архитектор. — Что же делать? Я еду к Салову, — волновался Василий Сергеевич.

— Я не останусь одна. Ни за что, — в испуге сказала Ольга… — Мне страшно. Я поеду к матери… Господи, что же это такое? Поезжай скорее, Вася, — торопила мужа Ольга Александровна. А то увидят, скажут про нас, арестуют… Какой ужас, какой ужас!..

Салова Василий Сергеевич застал дома. У него еще сидели гости. Он, увидав испуганного архитектора, увел его в свой кабинет, предложил ему сесть к столу и, подав ему стакан воды, сел напротив и строго, серьезно глядев на Василия Сергеевича, когда тот ему рассказывал про удавленницу, холодно ему сказал, будучи с ним на «ты»:

— Послушай, вот что. Я вижу все. Понимаю. Сознавайся, это — половина вины.

Василий Сергеевич встал и молча глядел, мигая, на Салова. Потом сказал:

— «Сознавайся»?.. Да? А ты знаешь ли, мне хочется послать тебя к чертовой матери. Да еще подальше… Понял ты?

— Не забудьте, — сказал холодно Салов, — что я — при исполнении служебных обязанностей… Это не поможет вам, — добавил равнодушно Салов. — Я в своей практике еще не такие эффектиры видал.

Он взял телефонную трубку и спросил холодно Василия Сергеевича:

— В каком участке вы живете?

Василий Сергеевич ответил:

— Сущевская часть. Третья Мещанская, дом Фадеева.

Салов, позвонив по телефону, приказывал «немедленно явиться на место преступления» и дать знать судебному следователю.

— К сожалению, должен вас покинуть, — сказал он своим гостям. — Дело странное и серьезное.

Они ехали. Василий Сергеевич молчал. Молчал и Салов.

«Что такое? — думал Василий Сергеевич. — Какой странный человек. Что с ним случилось?..»

На дворе дома на 3-й Мещанской уж ждала полиция: пристав. Трупа не было. Приехал следователь.

— Где же труп? — спрашивают у Василия Сергеевича.

— Я видел, вот он тут висел, на этой березе, — ответил Василий Сергеевич.

Дворник, без шапки, кланяется в перепуге, начальству и говорит:

— Ваше благородие. Ваше благородие, ведь это чего? Святки! Я его в сарай бросил. Вон, он тута. Чучело!.. Это барина ахтеры стращали. Святки, потому. Весело им.

В сарае лежало чучело из соломы: женская рубашка, маска, волосы из пакли.

— Какая глупость, пошлость! — сердился Салов.

Войдя в квартиру Василия Сергеевича, выпивали, закусывали ветчиной, балыком. Полный из себя пристав ржал, закрыв глаза.

— Эх, актеры… Що за народ?.. Ежели бы все были этакие люди?.. Хорошо… Не было бы в жизни этакого серьеза. А то що в жизни видишь? Плюнуть хочется… И начальству беспокойство.

Помню, мне один мой знакомый с окраины Москвы, с которым я раньше ловил рыбу на удочку, говорил:

— Мы, — говорит, — живем в такое время, что понять трудно. Будто это освободительное движение, так что, значит, освобождаться будем. Выходит так, что ни на что ручаться нельзя. И как-то все стали ссориться. В газетах читаешь — в Полинезии восстание, а в Лиссабоне забастовка, и где это Лиссабон — неизвестно. Встретил недавно Александра Ивановича Глушкова. Трактирщик он с Солянки. Говорит: «Время теперь такое, несмотря на праздники, а веселья этого самого нет. Даже мои посетители жалуются, говорят, как-то не то. Пьешь, а тебя в грусть вдаряет. У меня прежде в трактире на Солянке, ах, — говорит, — гуляли ряженые, пляс идет, песни, веселье. А теперь сидят по столам все, насупившись, серьезные. Смотришь — поругаются, драка. Про политику говорят. В сурьез входят и спорят, спорят. Он, Глушков-то, смекалистый, — так я, говорит, нарочно двух горлотяпов держу. Как вижу, за столом в трактире про политику горячо в спор ударяются, я сейчас горлотяпам и мигну. Ну, они, значит, живо наружу выбегут и уж „караул“ орут. Ну, сразу в трактире все к окнам бросаются смотреть — что такое. Помогает, говорит, это самое. И драк меньше бывает. И спору нет».