Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

— Ведь это, кажется, ваша невеста? — спросил Захарьин больного.

— Невеста… да, невеста… — оробев, ответил Сергеев.

Доктора уехали, и Акуля помогала доктору Голубеву ухаживать за Сергеевым.

Наутро рано пришла Акуля, дала полосканье больному и сказала доктору Голубеву, что ей нужно на работу, — перед праздниками спешка. И, простившись с больным, ушла.

Когда Акуля ушла, больной стал жаловаться доктору:

— Вот ушла. Все они этакие-то. Гулять хотят. Не жалеют. Что им больной, скушно…

И опять парится в бане домовладелец Сергеев и говорит с досадой банщику:

— Да, брат, этакое дело вышло. Ну-ка, еще окати меня холодненькой.

Банщик поливает из шайки купца.

— Ну-ка, еще! — требует Сергеев.

— И чего это вы нонче, Иван Петрович, в сурьезе таком паритесь? — с хитрой усмешкой говорит банщик. — Узнать вас нельзя… Не от женитьбы ли?

— Н-да… Дело такое вышло…

— Вижу я, что вы не в себе, вроде как огорчились.

— Огорчился? Нет, не огорчился. Даже в радость вроде… А только доктора — черт бы их побрал!.. Этак кого хочешь оженят!..

— Кваску не откушаете? Баварского, — подкатился к Сергееву в предбаннике Володька.

— Я те дам кваску!.. Мне квасок-то твой дорого стал.

Сергеев потрепал Володьку за вихры и сказал:

— Нынче чай пьем, с супругой…

Приятели уговаривали меня на Рождество уехать в деревню. В Москве все то же, всюду сутолока, всем как-то не до тебя, а в деревне — ты сам по себе. Да и верно: зима, снег, ночь вся в звездах.

Уж когда со станции поедешь в розвальнях — радость входит в душу. Приедешь в жарко натопленный дом, бревна пахнут сосной, дедушка Феоктист Андреич, тетка Афросинья, на столе закуски, пироги, все рады, в камине хворост горит, хорошо!

На Ярославском вокзале приятели мои, охотники, одетые фантастически, сидят за столом в буфете первого класса. Проходящая публика с багажом, несмотря на заботы, останавливается и с интересом посматривает на охотников. У приятелей моих полушубки. У кого зеленый, а то белый, оторочки из мерлушки, на поясе охотничий нож, лыжи, ружья, на голове шапки с наушниками.

— Знать, медвежатники, — говорят пассажиры.

На станции Итларь все мы выходим.

Платформа в снегу.

Возчики дожидаются. Встречают. Тащат багаж, кульки. Станция как игрушка. У дверей горят фонари, а за станцией виден лес, задумчивый, покрытый снегом. Хочешь не хочешь, а у буфетчика надо выпить, человек хороший. Радостно встречает:

— Вот, семга хороша. Только что из Архангельска получил.

Достает семгу, обернутую в лубки и перевязанную бечевой. Режет ножом бечевку, и большая рыбина блестит серебром. Отрезает кусок и дает попробовать Павлу Александровичу, тот говорит серьезно:

— Налей!

Наливает рюмку.

— Замечательно, — говорит Павел Александрович.

— Семгу надо взять, — советуют приятели.

— Можно, — соглашается буфетчик, — хоша половинки вам не довольно ли, а то мне тоже надо для буфета.

Отрезает половину нам.

Возчики наши, Батранов, Бабошин, тоже пьют, закусывают.

— Вот, — говорит буфетчик, — вчерась в Покрова ездил с супругой к обедне, так вот, верите ли, где Гарусово, к лесу вот лосина прошел! Вот велик!..

Какой-то пассажир, в большом армяке поверх полушубка, солидный, с длинной бородой, слушая буфетчика, сказал, поглядев на нас:

— По лосям надо к нам, в Раево, верст тридцать отсюда. Мы каждый день лосей видим. Место лесное. Приезжайте. Я вас, кстати, лосиной угощу. У меня на всю зиму засол. Лосина хорошая.

Скрипят полозья, розвальни по мерзлой дороге раскатываются. Под Ратухином вывалились в снег.

— Полегче, — крикнул Василий Сергеевич, — я не желаю, у меня ревматизм. Не угодно ли, сколько за шею снегу набилось!

Он, стоя, отряхивался.

— Явный фахт, — сказал Батранов, — ночью-то, Василий Сергеевич, нешто разберешь, где раскатить.

На повороте от леса, на горке, среди темного сада, весело блестели окна моего дома. У крыльца встречал дедушка Феоктист:

— Озябли, поди. Морозы стоят сердитые. Пожалуйте, самовар готов.

Трещит хворост в камине, весело пылая, освещает стены бревен моей деревенской мастерской. Чай с коньяком.

— Ты что все молчишь? — спрашивает приятель Вася, смотря на Колю Курина.

— Чего молчу? — отвечает приятель Коля. — Я, брат, думаю, вот когда ехал, смотрел — звезд-то сколько, а вот какая Вифлеемская — неизвестно.

— Здесь Вифлеемской звезды не увидите, — сказал серьезно Павел Александрович.

— Да, здесь не Вифлеем, там уши не мерзнут. До чего у меня ноги озябли — ужас!

— Сними сапоги, — говорю я, — погрей ноги у камина, а то простудишься опять. С Николаем — беда! Что ты в галошах едешь в деревню?

— «В галошах»! Не могу же я в валенках в Консерваторию прийти? Я ж не знал, что я в деревню поеду. Вы как-то все сразу. Не успеешь собраться. Я даже с Анфисой не простился. Оставил записку. Все-таки неловко. Жена ведь.

— А странно, — сказал Вася, — когда уезжаешь на праздник, жены не говорят: «Останься, зачем уезжаешь?». Моя жена Ольга без меня соберет всех своих знакомых баб, и что они говорят — уму непостижимо, всех перешьют… А при мне — неловко.

— А может быть, — задумчиво сказал Коля, сидя у камина и грея ноги, — может быть, они нам рожки ставят.

Доктор Иван Иванович, кушая пироги и запивая чаем, обернулся и грозно взглянул на Николая Васильевича.

— Об этом вы, дорогой, можете думать про себя, а не вслух говорить. Подобные высказывания в сочельник такого великого праздника — неуместны…

— Довольно ссориться, — сказал Павел Александрович. — Вот завтра придет Герасим, пойдемте с ним по лосиному следу. Лыжи новые, вот попробуем, норвежские…

Утром я взглянул в окно — белым-бело.

Весь сад в инее. Косо ложились синеватые тени от сарая, от высоких елей.

Тетенька Афросинья, нарядная, в шелковом платке, поздравляла с праздником и, получив от меня подарок на бархатную кофту и шерстяное платье, зачастила:

— Вот, вот, благодарствуйте. Ну что, чего уж… Не молодость. В молодости-то этакого не было. Уж больно нарядно.

Павел Александрович и доктор Иван Иванович попробовали новые лыжи. Герасим смотрел на них, — глаза его хитро смеялись.

— Ведь это, Павел Александрович, привыкнуть надо. Узки больно лыжи — замучаетесь.

У Ивана Ивановича лыжи тоже норвежские, длинные, цеплялись носом друг за дружку. Упав, он сказал:

— Вот крендель выходит. Это верно, привыкнуть надо.

За утренним чаем решили переделать лыжи — укоротить.

Пилили пилой. Отпиливали. Пробовали ходить у дома — ничего не выходило. Расстроились ужасно и ругали Караулова, который посоветовал купить норвежские лыжи.