Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

Некоторые брали с собой восковые свечечки, чтобы читать.

На Шаляпина всегда была очередь.

Директор Теляковский удивлялся, что я редко ходил к нему в ложу слушать оперу, но я ему отвечал, что все время ее слушаю, работая декорации в мастерской, куда доносились со сцены голоса певцов и звуки оркестра.

А глушь, деревня, зимняя пустыня, огонек в убогой хижине крестьянина рождали во мне душевное настроение — в тоске и мраке зимней ночи тоже была музыка, какая-то симфония, родная и великая, которая ласкала мне душу.

Глухо было в деревне, когда мы приехали ночью к дому. Собаки радостно встретили нас. Замечательный народ — собаки! В радости они прыгали на нас, стараясь лизнуть в лицо.

— Вот верно я говорил, — сказал Василий Сергеевич, — что в сапогах надо ехать, а вы говорите, валенки. Ну-ка, вот ступайте в валенках к крыльцу через лужи. Масленица ведь! Ростепель!

— Это верно, — говорит дедушка, — только ноне так, а то все стужа была.

— Натопил дом-то? — спрашиваю я. — Письмо получил?

— Получил, — ответил дед, — как же, натопил, жарко!

Правда, тепло было в доме, когда мы пришли, как в бане. Пахло сосной и можжухой.

Самовар стоял на столе, деревенские лепешки — туболки, топленное в крынке молоко и сливки.

Приятели поставили ружья в угол, а Коля Курин, сняв сапоги, сел у камина греть ноги.

Хорошо в деревне! К себе приехал. Человеку надо приехать к себе. Каждому человеку нужен свой угол. Нужно приехать к себе.

Василий Сергеевич что-то разговорился с тетушкой Афросиньей.

— Вот пугало, вот пугало надысь, — говорила тетушка Афросинья.

— Я его попугаю! — кричал Василий Сергеевич храбро.

— Чего ж? Он метла и метла, так его и зовут.

За чаем, за закусками, сидя за столом, приятели говорили:

— Жарко натоплено!

Василий Сергеевич разделся весь. Остался в одной «егерской» фуфайке [122] …в… «егерской» фуфайке — см. прим. 41 . .

— Хороша у тебя фуфайка, — говорил Караулов.

— Да-с, — подтвердил владелец, — у меня ревматизм, фуфаечка-то пятнадцать рубликов стоит — ангорской шести.

— Ангорской шерсти? — прищурившись, спросил доктор Иван Иванович. — А ангорской шерсти и нет. Это из обезьяньей шерсти в Америке делают.

Василий Сергеевич тотчас же вспыхнул:

— Что ты говоришь. Клеймо посмотри — вот видишь: «доктор Егер», не тебе чета… На весь мир работает.

— Да мало ли что… Штемпель-то везде можно поставить. Вот на штемпеле обезьяна и отпечатана.

Василий Сергеевич снял фуфайку и, посмотрев на штемпель, сказал:

— Это не обезьяна, а лев английский.

— Таких не бывает, — сказал Коля Курин.

— А ты чего лезешь? Как — не бывает? Дура!

В это время я и мой слуга Ленька привязали к длинному шесту кольцо. Я ему сказал:

— Полезай на чердак и высунь этот шест в слуховое окно.

Я взял метлу, прикрепил к ней тулуп, подвесил валенки, а метлу подвязал к длинному шнурку, конец которого продел через кольцо. Слуга Ленька залез на чердак и из слухового окна продвинул наружу шест и чучело: когда дергали шнурок, оно прыгало и плясало на снегу перед окном.

Выходило неплохо. Прыгал странный человек, голова у которого — метла.

Когда я вернулся в дом, тетушка Афросинья рассказывала:

— Он ведь — метла. Сторож лесной. В сторожке завсегда в лесу живет. Знать, от горя, что ли: жена у него ушла, голова его прутьями обросла. Вестимо — все лес да лес кругом. Ну, и пугает. Девок, баб, что по грибы аль за ягодами в лес ходят. Он за ними ка-ак пустится бежать!.. Ну они ему и бросают — кто оладьи, кто краюху хлеба. Вреда от его нет. Надысь смерклось, в окно-то и стучат на кухне. Я поглядела — сердце упало. Гляжу, из тулупа-то у него хворост — метла торчит. Ну, дедушка с ружьем вышел. Тот бегом побег. А мне жалко стало. Я дедушке и говорю: «Поди, дай ему пирога с капустой».

Ну, позвал, дал ему.

«Чего, — говорит, — хозяин третий год за сторожку не платит, с голоду помираю…»

— Смотрите, — закричал, указывая в окно, Василий Сергеевич, — метла!..

И он стал наскоро надевать на себя полушубок, шарф, валенки.

Приятели смотрели на пляшущую при луне фигуру, вытараща глаза.

— Ну вас к черту всех с вашими делами…

Василий Сергеевич схватил свое ружье, хлопнул дверью и пошел в деревню.

Я поднялся на чердак и сказал Леньке:

— Убирай, довольно!

Ленька потянул чучело кверху, но оно оборвалось и упало у окна.

Доктор и Павел Александрович Караулов подошли смотреть.

— Ловко придумали, — сказал Иван Иванович.

Все пошли в деревню звать не на шутку рассердившегося Василия Сергеевича.

Василий Сергеевич стоял у избы крестьянина Феоктиста Андреевича, который запрягал лошадь:

— Чего ехать ночью на станцию — дорогой нападет кто… Метла, чего метла?.. Ведь он это так — полоумный. Христа ради просит. Позабавить вас хотел.

Василий Сергеевич стоял молча. Сурово глядел желтыми глазами.

— Не уезжай, — говорила и тетенька Афросинья. — Куда ехать? Блины я заготовила на утро. Рыжики — гриб к грибу. Ну метла — чего напугался?

Василий Сергеевич махнул рукой и пошел с нами домой. Но, остановившись у крыльца дома, подняв палец, он сказал:

— Вот что, знаете, Константин Алексеевич, это в последний раз… Больше моей ноги у вас не будет. Пусть все будут свидетели. А ты чего ржешь, мятные капли? — внезапно накинулся он на Ивана Ивановича.

Приятели рассмеялись.

— Это Ленька пугал, — сказал Феоктист. — Повеселить хотел. Масленица…

— Скажите вашему Леньке, что я ему уши оборву!.. Да-с!

Василий Сергеевич проснулся мрачный. Но, кушая блины с икрой и рыжиками, отошел и стал смеяться.

— Непонятно, почему ночью, когда эта метла плясала под окном, было все же как-то страшно. А днем и не поверишь — чего испугался.

— Это чего… — сказала тетенька Афросинья. — А у нас дьячок напугался: полотенце на кольце висело. Так он всю ночь на брюхе пролежал — взглянуть боялся. Думал — упокойник. В темени ночной все страшнее…

В одном московском клубе, в обеденном зале наверху, стоял в уголке у окна столик.

На чистой скатерти — четыре прибора. На приборах лежали винные стаканы.

Это значило, что стол занят, и каждый обед его занимали одни и те же четыре персоны. Персоны являлись всегда в семь часов к обеду, мрачные и скучные.

Их встречал метрдотель, прозванный почему-то «профессор». Он был в очках и похож на интеллигента. И слуга, расторопный, худой и серьезный, — Яшка.