Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

— Ладно, привезу, — согласился художник.

В Сокольниках выпил с горя Никита Иваныч. Вдруг видит, идет Куликова.

— Здравствуйте, Никита Иваныч, — ласково позвала она его. — Как поживаете?

— Эх, не спрашивайте. Тяжело. Пойдемте, по аллейке пройдемся.

— Мы сейчас с ней вернемся, а ты, друг, закажи вот столик подальше, — сказал он художнику. — Мы там поужинаем. Бутылочку шипучего закажи…

— Какая ночь прекрасная, — говорит Никита Иваныч, идя с Куликовой по аллее. — Вот вы не пришли ко мне. Напугались серег-то. Не мазурик ли? Правильно. Я что ни на есть червонный валет, вор и мошенник. Для вас ворую, потому нравитесь вы мне. Люблю вас. Вот видите, — вынул из кармана и развернул пакетик. — Изумруды и бриллианты блестели таинственно в лунной ночи. — Все это для вас я украл.

— Зачем же, — испугалась Куликова. — Неужели вы это для меня сделали? Господи! Да как же мне вас спасти. Несчастный вы человек… Это ужасно!

— Иди. Заказано! — услышали они сзади голос художника.

Бледная Куликова смотрела во все глаза на Никиту Иваныча.

— Не художник я, — сказал Никита Иваныч за столом, наливая натурщице шампанское, — и не вор, и не мошенник, а фабрикант и человек богатый. Надоело мне все. Души я искал и вот нашел. И уж теперь не отпущу… Нет…

— Друг мой, — обратился он к художнику, — подними бокал, и выпьем за невесту мою…

Конец июня. Самое лето. Трава высокая, луга покрыты цветами. Сад зелен. Поспевает клубника. Плывут облака в синеве неба.

Под большим зонтиком, недалеко от леса, сижу и пишу красками с натуры — лес, дорогу и голубые колокольчики, которые прячутся в тени и блестят на солнце.

Недалеко от меня в траве лежит рыболов, мой слуга и приятель Василий Княжев. Лежит, смотрит в траву и говорит:

— И чего это только делается на свете. Вот поглядите в траву, и чего только ни на есть в ее разной твари. Мухи синие — вот блестят, как огонь, жучки… Вот как до него дотронешься травинкой — он сейчас в покойники поступает, притворяется, что помер. Паук на высоких ногах бегает, ловко до чего! Ноги-то тонкие, как он их себе не сломает… Божья коровка красненькая ползет, растопырится, подымет крылышки и полетела… А вот нахальные до чего кузнецы зеленые, да здоровые какие! Сиганет прямо на два аршина. Дурак! Прыгает незнамо куда. Мне чуть в рот на папиросу не попал. Чего только нет! И червячок маленький, лохматый — тоже живет, полозит. Глазки маленькие… Муравьи… А если бы этот кузнец зеленый да с лошадь был. Вот страсть! У него ведь на морде клещи здоровые. Так если бы он большой-то был, с лошадь, — тогда прощай. Всех людёв бы перегрызли начисто. Значит, и не велено ему вырасти. Людев, значит, бережет Господь… И вот муравей ежели бы в корову был. Что было бы! Значит, не велено. Этой твари мелкой до ужасти много. Мало которая кусается, хотя комарье одолевает. Овода вот еще. Ух, жгут, когда купаешься. Слепень тоже. И заметьте, какая хитрость. Садится — вы не слышите, потом как жиганет — беда… У нас-то хорошо, этакого-то мало всего. А вот я читал, что страны есть — крокодилы там, так фараоны их детьми человечьими кормят. Ну, те прямо жрут детёв почем зря. И жалости в крокодиле никакой нет. Как хошь сожрет.

— Да, — говорю я, — крокодил зверь серьезный. Тоже, Василий, льву или тигру в лапы попасть неприятно. Пиши — пропало.

— Да… — соглашается Василий. — Эх! А вот у людёв не знаешь, кому попадешь. Другой, видишь, ласковый такой, он тебе и то и это обещает. Ты и веришь. А потом, глядишь, — ты в лапы-то к нему и попал. Он с тебя все стянет, да еще ты у него виноват окажешься. Народу много такого. А вот эти козявки разные в траве — чего они понимают. Сотворено — и живут…

Подошел другой мой приятель — охотник, крестьянин Герасим Дементьевич, посмотрел на картину, которую я писал, и сел на траву рядом с Василием Княжевым.

— Вот, — говорю я, — Герасим Дементьевич, Василий смотрит в траву, и там букашки разные. Если бы они каждая с лошадь величиной были, то жить от них было бы невозможно. Они бы всех съели.

— Это верно, — ответил Герасим. — Только это немысленно. Земля не вместит. Где же? Летом этих одних мух — что! Все в меру устроено.

— Чего в меру? Мух-то что, комарье, слепни, блохи, — тужил Василий.

— Надо знать, — ответил Герасим, — потому надо, чтобы в чистоте жили. А то ежели дом у тебя не в чистоте, то и заводится дрянь всякая. В чистоте живи, береги дом, а то не то что блохи или тараканы заведутся, а и хуже бывает. Гостя позовешь, гость придет что ни на есть прохвост. Так он тебя хуже клопа заест. С женой поссорит, обманет, обокрадет. Тоже надо знать, кого в дом пускаешь. Он тебе покажет за твое угощение такое, что закачаешься.

— Как сказать — с женой поссорит… Нешто с настоящей женщиной поссорить можно… А ежели дура попала, то все равно — ссорь, не ссорь — она тебя заест.

— Да… бывает, — согласился Герасим. — Но больше всего эти ссоры и нескладехи в жисти от бедности выходют.

— А вот ежели каждому, — сказал Василий, — дать по миллиону, вот жисть пойдет. Их ты!

— Нешто возможно? — усомнился Герасим. — Тады прямо беда. Прежде всего — все вино выпьют сразу. Потом драка пойдет. И что только будет!.. Работать никто не станет. Ну, значит, и голод начнется. Прямо за ломоть хлеба платить надо будет этот самый миллион. Ну, болести зачнутся, мор. Вошь одолеет…

— Все может быть, — сказал, покачав головой, Василий Княжев, — а вот у этих самых букашек, таракашек и денег нет, а живут.

— Чего у букашек, — удивился <���Герасим>, — и у слона денег нет. Деньги это только у людёв. Без денег никуды двинуться невозможно, и прямо без них пропал, потому траву человек не ест. Все ему надо купить. А что дарма — только вода. Воды сколько хошь лакай — не жалко.

— А деньги, ведь их не съешь, — заметил Василий. — Хлеб вернее денег, осетрина тоже, еда разная.

— Без денег чего тут, — не сдавался Герасим. — Никак нельзя. Вот хоша картину Кистинтин Лисеич списывают и, значит, деньги за нее норовит взять. А ежели денег нет — шабаш. Хлеба не дадут, скажут: на кой она нам, картина. А осетрины-то уж и не видать. Скажут: лучше осетрину-то с хреном есть, чем картину-то глядеть…

— Да еще стаканчик водки, — засмеялся Василий Княжев.

Мне от этих разговоров есть захотелось.

— Василий, — сказал я, — довольно, пойдем домой.

И стал собирать краски, складывать мольберт, зонтик.

— Тащи! Пойдемте поесть. Договорились вы до дела…

Когда подходили к дому, приятель Василий Сергеевич с террасы кричит:

— Где вы пропали, ведь третий час. Мы и пирог-то весь съели. Я хотел послать за вами, а вот доктор Ванька говорит — пускай работает. Натощак каждый лучше старается.