Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

Я пошел к себе в комнату и лег с дороги отдохнуть после бессонной ночи.

Засыпая, слышал, как Иван Иваныч распространялся о чудодейственном Кнейпе.

Проснулся к обеду.

Тетенька Афросинья подавала пироги с капустой и сказала:

— Лечение-то Иван Иваныча, может, и правильно, только срамно глядеть. А вот моему мужу, Феоктисту, обязательно надо. Он ходит-то как, ведь он отроду кривоногий. Нет уж, он в этакую срамоту не пойдет.

Смотрю, Иван Иваныч пошел к моей аптечке, достал аспирин и сыпал в водку. Сказал, что зябнется. «Бр-р-р» — и выпил водку с аспирином. А к вечеру достал градусник и поставил себе под мышку. Вынул градусник и сказал, как бы про себя: «Лихорадочка». Стучал зубами и пил липовый цвет.

Василий Сергеич говорил:

— Доктор захворал. У меня тоже, кажется, насморк. Вот же твой Кнейп! Еще воспаление легких получишь. Не можешь выдумать своего лечения, все у чужих воруешь, а еще клинический врач! Кто я!

Василий Сергеич доедал доктора и тоже с водкой принимал аспирин.

— А я вот слышал, что от этого Кнейпа окочуриться можно, — сказал медленно Коля.

Иван Иваныч приуныл. К ночи была температура 40 градусов. Рыбак Константин растирал ему ноги скипидаром, приговаривая:

— Чего, ничего. Я по весне с челна в воду упал, а лед идет кругом. Их… Насилу-то вылез. Иззяб до чего, зуб на зуб не попадает. Знахарка, Царство ей небесное, Прасковья Афанасьевна, богатая, прямо в водку ложку пороху развела, да луку туда накрошила, да масла деревянного подлила. Ух ты, мать честная, пить — просто беда. «Пей, — говорит, — все». Да вывела меня на лужок, с краю деревни. «Бегай, — говорит, — кругом, до поту». Ну, я и бегал. Бегаю, а лихорадка треплет. Потом лег, двумя тулупами одела. А наутро как и не было болезни.

Иван Иваныч слушал внимательно. Встал, налил большой стакан водки, спросил пороху, насыпал его, положил в водку луку и выпил. Потом надел тулуп, шапку, валенки и бегал по лугу до изнеможения. И удивление: утром доктор был здоров.

Накануне Петрова дня мои приятели-охотники решили с вечера ехать на Иваново озеро, которое расстилалось среди обширного болота.

Деревенский охотник Герасим Дементьич отговаривал охотников ехать, так как к Иванову озеру-де подступа нет: трясина, ходить нельзя — провалишься. Но приятелям моим хотелось на новые места, где еще не бывали. И решили ехать по совету Герасима — в Ловцы. Там тоже озеро есть, и место раздольное.

Но лучше ехать с раннего утра, а на ночь не стоит, ночью там «попуговат», сказал Герасим.

— Это кто же попугивает? — спросил Василий Сергеевич.

— Какой вздор, — сказал Павел Александрович. — И чему ты веришь, Герасим!

— Как — чему веришь? Был я там. Речки такие зарослые. Настрелял я утей изрядно, ну и повернул от болотины по лесному овражку, а уж сумерело. Иду это я и вдруг слышу, сзади кто-то говорит: «Вот сукин сын…» Я обернулся — никого. Присел на бугорке у елочки закусить и выпить малость. Устал. Налил стаканчик, выпил, ничком закусываю. А за елкой кто-то и говорит: «Ну и сукин сын». Думаю — чего это; чудно больно. Собака со мной — не лает. Я пошел за елку поглядеть. Гляжу кругом — никого нет. Вернулся, опять сел. Налил второй стаканчик. Выпил. Пирогом закусываю. Слышу, опять за елкой кто-то говорит: «Вот сукин сын».

«Что такое?» — думаю. Прямо вскочил, за елку, гляжу — опять никого. «Что за диво?» Собрался, пошел. «Чего это, — думаю, — пугает, знать, кто». Вышел из овражка и вижу: с края, у леска, стоит избушка. Бедная. В одно окно. А у крыльца старичок сидит, лысый, и щучицу здоровую ножом чистит. Я говорю ему:

— Бог на помощь. Щука-то гожа.

Он чистит рыбину, смотрит на меня, молчит. Я спрашиваю:

— Нет ли кваску испить?

Он как воды в рот набрал.

Думаю — глухой, знать, — и пошел. А сзади меня опять кто-то сказал: «Вот сукин сын».

«Батюшки, чего это? — думаю. — Дай дознаюсь».

Вернулся. Нет избушки! Хожу — ищу, нет! Вот меня страх взял… Вот вы что скажете, Павел Лександрыч, чего это?

Доктор Иван Иванович, серьезно выпив рюмку водки и закусив беловской колбасой, сказал:

— Слуховая галлюцинация.

— Да ведь чего хочешь, Иван Иваныч, — сказал Герасим, — а этакое есть. Потом рассказывали, что там, в Ловцах, бывает, и заводит тоже. Допрежь там деревня была, скопцы жили, так начальство на них рассерчало, и сожгли: и деревню, и народ этакий, чтобы его боле вовсе не было.

Приятели не обратили внимания на рассказ Герасима, думали только об охоте. Конечно, Петров день. И с вечера двинулись на подводах из моего дома.

В одиннадцать часов ночи ехали большим еловым лесом. Дорога была колдобистая. Стучали колеса о корни деревьев. Тарантас кренило то на одну, то на другую сторону. Я ехал с доктором, который кряхтел, жалуясь на дорогу.

Вдруг сзади кто-то ясно сказал: «Вот дураки — поехали ночью, сукины дети».

— Слышите, Иван Иванович? — спросил я.

— Да, слышал.

И мы оба обернулись назад.

Сзади ехали Василий Княжев и Караулов.

— Слышали? — крикнул им Иван Иваныч.

— Чего слышали? — смеялся Караулов. — Ничего не слыхали.

Дорога спускалась вниз. Справа на краю леса показался огонек.

— К леснику приехали, — сказал Герасим. — Отселева до охоты полверсты. Здесь станем…

Подъезжая к дому лесника, мы услышали лай собак.

У крыльца нас встретил лесник с большой бородой, лохматый, и приветливо сказал, что охота есть тут понизу, в болоте, — «Утей массая…».

— Павел, — спросил я, — ты слышал, дорогой, в лесу, кто-то сказал: «Вот сукины дети»?

— Какой вздор, — закричал Павел. — Довольно пошлостей.

Жена лесника и дочь хлопотали, ставя самовар. На столе появились ватрушки, вареные яйца, сливки. А Василий Княжев и Герасим разбирали нашу закуску, вино и ставили на стол.

Лесничиха, разливая чай, говорила:

— Прошлым летом тоже охотники приезжали. Так долгоносиков настреляли что… И вот привередные! Говорили: «Мы утей не стреляем». А какая в этих долгоносиках еда? Нет же — нравятся.

— Скажите, пожалуйста, вот вы — лесник здесь, — сказал Иван Иванович. — Вот Герасим говорит, что здесь у вас пугает кто-то.

— Это бывает, — ответил лесничий. — Я сам диву давался. Понять невозможно. Вот как перехожу овражину здесь, к речке, — язы посмотреть, не попало ли в вершу, рыбки взять, — так каждый раз кто-то меня матерно ругает. Гляжу — а кто ругает, не видно. Ну, думаю, конечно, я ведь лесной объездчик, не больно нравлюсь тому, кто лесину украсть хочет. Но все же чудно. Ругает — а не видать кто…

— Ну, и что же? — спросил Иван Иванович. — Кто же это лается-то?

— А вот, — ответил лесник, — с краю оврага живет, здесь, в замойке малой, рыбак-старик, глухой — а зоркий. Он из избушки-то видит, кто идет, — охотник ли аль по рыбе кто. Ругается, а по оврагу отдает. Вот чисто рядом ругают тебя. У него, знать, карахтер такой. Да ведь и правда — один живет, ну и серчает на всех…