Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

Василий Княжев нес из кухни на большом блюде карасей в сметане.

— Молодец, Вася, — говорю. — Это где же ты карасей-то поймал? Крупные какие…

— С краю, в заводи, у Глубокой Ямы, наметкой зацепил. Вы-то картину писали, а у меня дело вернее вышло. Я наметку поставил вниз, а Ванька загоняет. Они дуром лезут в наметку. Только вот ведь мы гольем ловили, так слепни одолели. Прямо всего облепили. «Как быть, — думаешь, — не то рыбу ловить, не то слепней отгонять». А доктор хоть и доктор, а не знает от слепней лекарства. В книжечку смотрел. «Нет, — говорит, — не указано».

— Так еще бы, — сказал Княжев, — кто же голый с наметкой ловит? Нешто возможно?.. Все ловят в портках, в рубахе.

У приятелей моих тела к вечеру распухли и чесались.

— Что такое, — огорчался Василий Сергеевич, — лето, радость, караси, а тут черт-те что — слепни!.. Зуд во всем теле. И откуда они берутся и зачем? Жизнь отравляют…

— Пустяки, — сказал доктор Иван Иванович. — Это что за зуд, — пустяки… Терпеть можно. Пройдет. А вот у меня теща с женой возьмутся, так вот это зуд. Тоже лекарства не найдено. Одно спасение — уедешь, они и остывают… Некого зудить. Слепни-то летом, в жару, а там круглый год терпишь…

Помню прекрасное лето. Я поехал на Петров день по Брестской дороге из Москвы на станцию Тучково, к приятелю моему Павлу Александровичу, в его имение, где был старый липовый сад.

Застал я Павла Александровича в унынии и раздумье.

— Какой у тебя прекрасный старинный дом, — сказал я. — Какой сад чудный. Я б никуда отсюда не поехал.

— Едва ли, — сказал он.

— То есть как это «едва ли»? Я бы писал здесь каждый кусок. Эти окна с большими ставнями, липы, крыльцо…

— Едва ли, — повторил Павел. — Надоело бы через неделю. Вот свалит полдень, пойдем за двенадцать верст отсюда, в Михайловку, там река есть, и по ней заводины, утиные выводки. Но только рано, Петров день. Выводки еще не летные. Охоты еще настоящей нет…

Проселками на тройке мы ехали с Павлом Александровичем вырубкой леса. Пни старых елей, из-под которых вились корни, светились, оголенные. Около — пучками горела на солнце розовая дрема.

— Это бы я написал, — сказал я. — Какая красота!

— Тощища, — отмахнулся Павел Александрович. — Какая красота? Это мой лес. Восемь лет назад срубили. За грош продал. А теперь бы он втрое стоил.

Имение Михайловка показалось на возвышении. Дом с колоннами. Прекрасный сад, и внизу река. Заворачивая и поднимаясь в горку, среди березовой аллеи мы подъехали к дому.

С крыльца выбежал лакей, одетый в серую тужурку с металлическими пуговицами.

— Дома-с, пожалуйте. Только у барыни мигрень-с.

Когда мы вошли в гостиную, увешанную старинными портретами, с мебелью красного дерева, с фарфоровыми вазами, с большим столом, на котором стояли в хрустале букеты свежих роз, — к нам вышел хозяин. Человек молодой, тщательно причесанный, очень высокого роста, одетый в кавалерийский китель. Его скучное лицо оживилось. Он радостно нас приветствовал.

— Какая досада, — сказал он, — у жены мигрень. Не знаю, что делать. Через месяц только мы едем в Баден-Баден. Надо ее пожалеть, она замучилась здесь. И с меня довольно. Тоска. Дожди. Подумай, она говорит: «В саду здесь дорожки сырые, вечером на реке — туман». Удивляется, как могли здесь жить мои родители. Она без заграницы не может. Я совершенно с ней согласен. Довольно, батюшка, довольно.

«Что за черт, — подумал я. — Какая красота, какой сад и дом. Ведь это же настоящий ампир. Дворец. Река какая. Непонятно…»

В столовой был накрыт обед, и хозяйка спустилась сверху из своих комнат. Она была высокая красавица, бледная. Голова у нее была туго повязана кружевным шарфом.

— Ужасно… — сказала она. — У меня мигрень. И ничего не помогает. Жду, когда сяду в вагон, — ехать. Дождусь ли…

— А не может с вами случиться, — спросил, — что вы за границей будете с восторгом вспоминать эти прекрасные места, где мы сейчас находимся?

— Я много жила за границей и никогда не вспоминала эти места. Когда возвращалась, то всегда думала: будет дождь, тоскливые вечера, зимняя стужа…

«Что же это такое…» — подумал я…

— А скажите, вы родились в этом доме?..

— Нет, я родилась в Петербурге, а имение наше было в Орловской губернии, но там было невозможно — поля, поля… Скука безысходная… Я окна нарочно завешивала цветным тюлем, чтобы не видать этих ровных полей.

— Павел, — сказал моему приятелю ее муж, — а ты знаешь ли, я додумался наконец, и система моя верна. Надо играть на дюжины и страховать себя, ставя на зеро. Я рулетку изучил, я ведь целые дни верчу и веду запись. Конечно, я приобрел не такую, которая там. У меня поменьше. On peut quand même se rendre compte [151] Можно все-таки дать себе отчет ( фр. ). . Вот ей играть нельзя, — показал он на жену. — Она нервна, нет выдержки, и скучает… Гвоздинович четыре миллиона взял!

— Позволь, — сказал Павел Александрович. — Да ведь он же без гроша.

— Это другой вопрос, но четыре миллиона он взял шутя.

После обеда хозяин поставил на стол рулетку, дал нам разноцветные жетоны и сказал:

— Ставьте.

Ставил и сам и вертел рулетку.

— Видишь, — сказал. — Проиграл. Дублирую.

Опять завертелась рулетка.

— Проиграл, — сказал хозяин. — Но это ничего не значит. Дублирую. Вот и выиграл. Теперь сначала.

— Послушайте, — сказал я, — Павел Александрович. Ведь мы же на охоту приехали. Скоро уж вечер.

— Ну какая охота, — ответил хозяин. — Застрелишь какого-нибудь коростеля. Я тоже ходил на охоту. Тоска. У Тургенева очень хорошо описана охота. Но ходить в жару по этим колдобинам, по болоту, воля ваша, это утомительно и скучно…

— А должно быть, у вас на реке хорошая рыбная ловля на удочку? — спросил я.

— Позвольте, что за развлечение… Так и говорят: с одной стороны червяк, а с другой — дурак. Этим занимаются пустые люди.

— Нет, острогой хорошо, — сказал Павел. — Я люблю.

— Но это варварство!

Вошел лакей и сказал:

— Вас барыня изволят просить.

— Мигрень — это мучительно, — сказал он, уходя.

— Павел, поедем, — предложил я. — Где-нибудь у речки слезем и походим по бережку.

Когда хозяин вернулся к нам, мы стали с ним прощаться.

Пожимая руку Павла Александровича, он сказал:

— Ты не понял. Моя система верна. Увидишь…

Садясь на тройку у подъезда, я почувствовал, что с меня скатилась какая-то гора. И как радостно было ехать по проселку. В вечерней синеве небес клубились розовые облака. Пахло сеном. Вечерними лучами освещало мелколесье. Показалась голубая вода реки.

— Стой, — сказал Павел Александрович.

Мы вынули из кобур ружья и пошли берегом реки.