Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

Я голубям крошил хлеб — они яро клевали, и петух не уступал.

Петух хорош.

Василий опять ушел и, вернувшись, принес зайца ручного, ежа, дрозда в клетке и белку.

— Молодец, Василий, повезем в деревню.

— Погодите-ка, еще сбегать надо. Там баранки хороши мужик носит. Самопек. Вся шея баранками обернута. Грибы сухие тоже.

На этот раз Василий вернулся с моими приятелями-рыболовами: А. И. Бартельсом и И. И. Поплавским. Принесли кочанную капусту, и опять в банке.

Василий сказал мне тихо на ухо:

— Надо за бутылочкой сбегать.

— Через неделю лед тронется, — сказал Поплавский, — не дождешься. В Перервы надо будет ехать. Там, у плотины, крупный язь берет в самый разлив.

— Вот я каждый раз думала, — сказал немец Бартельс, — доживу до весны? И вот дожила.

Василий наливал водочку, и мои гости закусывали кочанной капустой с черным хлебом и опятами.

— Постойте, вот у меня в сумочке хороша закуска. Нигде такая закуска нет. Нет ли молоточек?

И Бартельс, достав из кармана воблу, стал колотить ее молотком на подоконнике.

Какая-то особенная жизнь была в этом деревенском торжище. Живая, веселая радость. Я с приятелями ходил по Грибному рынку, и он мне казался живым праздником — весенним праздником глаз. Я купил в клетке снегирей. Думал: «Все это я повезу в деревню». Купил скворечник, сделанный в виде домика.

Василий тоже старался и купил корзинку для петуха и ошейник для собаки…

Наконец поехали на станцию. Поезд туда отходил в 11 часов вечера. Я взял купе — собаку иначе не разрешали взять; тут же — еж в коробке и клетки с птицами.

А петуха и голубей сдали в багаж.

Приехали в деревню. Ясное утро. Снегу много — еще зима. Кое-где проталинки. У крыльца — лужа.

Стали распределять животных на жительство — кого куда.

Голубей выпустили на чердаке сарая, где жили мои деревенские голуби. Турманá посмотрели на моих голубей и вылетели в слуховое окно. Взвились кверху в голубые небеса и пропали с глаз.

Белого купленного петуха выпустили в сарае. Мой старый петух мигом в него вцепился. И вот началась драка! только перья летели.

Феоктист поливал петухов водой из лейки. Ничего не помогало.

Наконец оттащили за хвост белого петуха и посадили в корзинку. Но мой петух не угомонился и стал бросаться на корзинку.

— Безобразие, что делается, — говорила, сердясь, моя двоюродная сестрица. — Зачем ты купил петуха?

Я ей сказал:

— Ты девица, так вот и помалкивай. Ты в петухах ничего не понимаешь…

Она, сверкнув черными глазами, сказала:

— Дурак!

И ушла в свою комнату.

Вот, не угодно ли?

Купленного дрозда выпустили из клетки, и он вылетел и сел прямо на сук у террасы. Чирикнул раз и опять вернулся в клетку.

Ежа выпустили с крыльца, а он назад в кухню убежал.

А заяц грыз в кухне капусту. Выносили его в сад — и он назад, домой.

— К слободе не привыкши, — говорил дедушка Захар.

Снегири, когда открыли клетку, — улетели.

Белка уйти на волю не пожелала.

Моя собака — пойнтер Феб — не обратила никакого внимания на новую собаку, которая его обнюхала и успокоилась. За чаем новая собака положила мне лапы на колени. У нее была такая хорошая морда с желтыми добрыми глазами.

Я давал ей баранки — и она их мгновенно съедала. И на всех — кто бы ни вошел в комнату — дуром лаяла.

В комнате — зверинец.

Заяц сидит и грызет хворост у камина.

Белка вышла из клетки и ходит по столу. Потом залезла ко мне в карман.

Ночью собака стала проситься на улицу, не пожелала оставаться в комнатах — видимо, раньше не жила в доме.

Только выпустили — стала лаять на луну, — невозможно спать.

Взяли ее опять в комнату. Она опять стала проситься на улицу. Выла.

Отвели ее к Горохову в деревню.

Только все успокоилось — слышу, ёж стучит, бегает по комнате, — невозможно спать.

Поймали ежа. Унесли.

Стал засыпать — белка забегала по мне. Я ее гоню — она со мной играет.

Заперли белку в клетку.

Утром, чем свет, распелся дрозд…

Я встал, посмотрел в окно — новый петух дерется с моим старым петухом. Посмотрят друг на друга — и в драку…

О Господи!..

Вошел Василий, принес сапоги, а с ним — гончая. Радостно подбежала ко мне и лизнула в лицо.

— Вот чудно, — сказал Василий, — к вам ишь как ластится, а нам погладить не дается — ворчит. Что за собака! Правду сказать, зря на Грибном деньги рассорили. Купить бы поросенка — на дело было бы похоже, — свинья бы выросла. Пословица говорит: век живи, век учись…

— А все дураком помрешь… — сказал я.

— Тоже верно…

И Василий, шипя, рассмеялся.

Чем дальше идет время, тем ярче передо мной проходят воспоминания моей жизни в России.

Великий пост.

Крыши московских домов очистились от снега. Кое-где высохла и мостовая.

Извозчики выехали на колесах, ярко светит весеннее солнышко.

Еду я на извозчике к Бабьегородской плотине, где находится лавка рыболовных принадлежностей Березкина. Москва-река набухла, покрылась водой, но еще лед не тронулся.

Хорошо в лавке Березкина!

Висят мережи [200] Мережа — рыболовная снасть в виде суживающейся мешкообразной сети, натянутой на обручи. , верши, сети. Сидит компания рыболовов. За прилавком, облокотясь, Березкин. Сбоку, на низенькой скамеечке, сидит приятель мой — рыболов Василий Княжев. Перед ним, на табуретке, спиртовая лампочка. Он правит бамбуковые удилища. Держит концы над лампочкой. Они делаются ровные, как стрела. Выправит, попробует, как гнется, скажет:

— Эх, хороша! — и положит в сторону.

На табурете перед ним, у лампочки, стоит мерзавчик с водкой и лежит на газете большая тарань (копченая селедка) и черный хлеб. Это значит — завтрак.

— В прошлом году, — говорит с виду купец, — была весна позже. Вот тут, — показал он в окно, — под самой плотиной — лещей Поплавский наудил более сотни. У него берет, а у других — ничего. На чтó ловит — не узнаешь. Изо рту чего-то вытаскивает и на крючок надевает.

— Чего вытаскивает, — сказал Василий. — Где-то раздобыл червей красных маленьких и во рту греет. А то иззябнут.

— Все может быть… — сказал другой рыболов.

— Кто червей в рот возьмет? — заметил третий.

— А чего же! А китайцы? Они только червей и едят, более ничего. А народ как народ — у нас мылом торгуют. Кажинный косу себе отпускает. Вырастет — продает. Наши барыни покупают. Деньги, да… деньги, — вздохнул Василий. — Деньги не бог, а полбога есть.

Серьезно говорил о деньгах Василий, у которого больше пятерки никогда не было. И то ненадолго.

— Вот ты говоришь — деньги не бог, а полбога есть. Это верно, но не совсем, — сказал дьячок прихода Троицы на Капельках. — Верно — на деньги купишь все, но отца, мать — не купишь. А если правду сказать — любовь купить невозможно. И друга купить нельзя. Купишь собутыльника, а друга нет. Купишь любовь, да все не то. Любовь этакая-то протухает скоро. Этакая-то, настоящая — не покупается. Эта — самая-то жизни отрада — не продается…