Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

Солдат Плаксин отворяет дверь. Толпой бежим в класс. Садимся за высокие парты.

Голова Аполлона перед нами освещена ярким светом.

Рядом со мной архитектор Мазырин, по прозвищу Анчутка — за свой женственный вид.

Слева от меня — Курчевский. Здоровенный парень, гимназист, с толстой круглой рожей, — смеется и говорит:

— Смотри-ка, Анчутка какую Сандракунию из Аполлона делает…

— Ступай к черту! — отвечает Анчутка.

Он достает тихонько из кармана отвес — гирьку на веревке — и держит рукой между собой и Аполлоном, чтобы не нарисовать косо.

— Дай-ка отвес, — просит Курчевский.

— Постой, успеешь, — отвечает Анчутка.

Входит профессор Е. С. Сорокин. Худой, лысый, с длинной ровной бородой.

В классе наступает тишина.

Он идет к нам. Анчутка подвигается ко мне, Сорокин кладет себе на колени его папку с рисунками и говорит, вздохнув:

— О Господи, Господи…

Встает. Я отодвигаюсь. Он берет мою папку и, смотря рисунок, говорит:

— Фон-то, что такой грязный?

— Не успел, — отвечаю я.

— Да, все некогда вам, должно быть…

Е. С. Сорокин передвигается к Курчевскому.

— Табачищем-то от вас несет — не продохнешь… Там-то гипс, а у вас-то Аполлон кожаный. Эх-ма… вам бы чемоданы шить…

И профессор продвигается по очереди дальше, к каждому ученику.

И все время слышны его вздохи. Никого никогда не похвалит. Строго держит нас.

До чего хорошо вечером у Таты. Мать ее, вдова, и брат-студент. Тата играет на рояле и поет:

— Тата, — сказал я, — в воскресенье я пойду в Перервы на охоту. Там разлив Москва-реки. В роще уже поют птицы.

— И я пойду с вами. Только пустит ли мама?..

И тихо:

— Вы скажите маме.

Прощаясь, я сказал ее матери:

— Я пойду на охоту, отпустите Тату со мной.

Мать Таты так добро посмотрела на меня и сказала:

— Костя, разве это можно?..

— Отчего же нельзя?

— Нет, нельзя. Как же девочка может ходить на охоту. И какой же ты охотник? Ты же еще мальчик, тебе всего пятнадцать лет. Я не понимаю, как тебе позволяют родители ходить на охоту…

Дома я все не спал и думал: «Как же не охотник?.. Я уже одиннадцати лет убил сразу в Мытищах трех уток. Я же под Перервой стрелял бекасов… Вот не верят… Как это несправедливо».

Пришло лето.

Я жил с матерью в Медведкове под Москвой. А в Останкине, у Панина Луга, жил Левитан. Он приходил ко мне. Подолгу смотрел мои этюды и говорил:

— Отчего ты избегаешь зелени? Отчего у тебя нет зеленой краски? А может быть, ты и прав… она очень трудна и груба.

Левитан, видя, что я хожу на охоту, тоже завел себе одностволку.

Однажды приехал отец и сказал, что брата Таты, студента, арестовали. Мать его говорила, что его запутали в какое-то политическое дело.

На меня это произвело ужасное впечатление.

Через две недели я пошел в Москву из Медведкова. Тата и мать ее из квартиры уехали. Я спросил хозяина дома — где они. Он, пристально посмотрев на меня, ответил:

— Ничего не знаю-с!

А в августе, в Медведкове, когда я вернулся с охоты, — неожиданная радость: я увидел Тату с братом у нас, на террасе деревенской дачи. Мать угощала их. Брат Таты рассказал мне, что его подвела одна женщина на студенческом балу, сунув ему, при выходе, в карман прокламацию. Потом все выяснилось. Он просидел только две недели.

«Как странно… и зачем это делается на свете?..» — подумал я.

И в первый раз ощутил, что в человеческой жизни что-то неблагополучно.

Из декоративной мастерской Малого театра, после работы, я ходил завтракать напротив, в «Метрополь».

Как-то однажды, зимой, ко мне зашел в мастерскую Шаляпин, и мы вместе пошли в ресторан. В вестибюле встретили Ф. Н. Плевако.

— Я один, — сказал он нам, — давайте соединимся, только возьмем наверху кабинет, а то смотреть будут.

За завтраком, помню, Плевако заговорил о выдающихся людях. Им верят и считают их исполненными всяческих качеств, ума. Они внушают почтение. Но как часто такое почтение — ошибочно. На поверку люди эти оказываются вовсе не умны, и это заблуждение дорого стоит стране и народу.

Эти слова, сказанные Плевако, я всегда вспоминал в последующие страшные годы России.

Федор Никифорович был коренаст, широкоплеч, роста среднего, широкоскулый. Длинные волосы причесаны на пробор, на сторону. Говоря, он встряхивал головой. Похож был на калмыка. Глаза — чуть раскосые. Зоркий и быстрый взгляд их не все выносили. Как-то разделял по особенному духовную сферу человека. Говорил: ум сердца, ум чести. Любил говорить о монастырях, настоятелях обителей и монахах. У него было много друзей среди них, и он ездил гостить к ним в монастыри.

Был старостой Храма Христа Спасителя.

Любимыми писателями его были Пушкин и Гоголь. Он не был человеком новых исканий.

Очень любил живопись и посещал все выставки.

Встретив у меня в мастерской Врубеля, сразу же с ним подружился и стал ездить с Врубелем за Крестовскую заставу в Ростокино, в простой трактир пить чай, есть расстегай с рыбой и беседовать.

С Врубелем Ф. Н. вел разговоры часами. Он говорил, что Врубель восхищает его совершенным знанием латыни и римского права. (Врубель окончил Петербургский университет — по юридическому и филологическому факультету и имел золотую медаль.)

Я запомнил фразу, оброненную Плевако в разговоре с Врубелем: «Классическое образование и понимание римского права — это крепости против грядущего хама».

В то время нередко слышались в обществе разговоры о грядущем хаме.

Я как-то был далек тогда от жизни и не верил в грядущие беды. Врубель однажды сказал мне, что в городах России «нарастает злая воля». Эта злая воля и есть грядущий хам.

Беседуя, Плевако закидывал высоко ногу на ногу и, обхватив руками колено, чуть покачивался в ритм речи. Он говорил горячо, человечно, от сердца, в то же время очень ясно и четко излагая свою мысль. Он никогда не бывал гневен, и я поражался его кротости.

Я видел в нем совершенного человека — человека чести и достоинства.

На одной свадьбе, после больших речей и пожеланий счастья молодым, все с нетерпением ждали, что скажет Плевако.

И Плевако сказал:

— В семейной жизни мужчина — глава. Приняв его, по арифметической терминологии, за единицу, я определю женщину как нуль. Теперь вопрос, в каком порядке стоят эти цифры. Если единица стоит впереди нуля, то получается десять, но если нуль стоит впереди, то получается — величина весьма уменьшенная.

Сначала все как-то смутились, а потом зааплодировали.

Он как-то мне сказал, что наибольшей быстротой ума отличаются преступники.