Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

Уж теплыми лучами светит солнце. Ворота сарая открыты. Видна моя лодка, которую на зиму поставили в сарай.

Куры кудахчут, утки барахтаются в лужах, опускают в воду голову и купаются — рады солнцу.

Павел пришел из Любилок, принес свежей рыбы — линей. Сказал:

— С гор вода, знать, ранняя весна будет. Приметно песочная гора очистилась. Снега тают.

В веянии весны есть какая-то тайна, непонятная, охватывающая вас радостью. И больше всего мне нравилось в жизни начало весны. Я забывал все и всех. Меня охватывала лень, все казалось ненужным — только хотелось надеть сапоги, меховую куртку и бродить.

Приятелем бродяжничества моего был Василий Княжев.

— Глядите, как верба-то покраснела, а боярышник-то желтый!

Черный дятел стучит. Василий Княжев останавливается.

— Чего, — говорит, — лишь голова-то у него красная, сам-то он синий.

У орешника еще орехи остались кое-где. Василий собирает их, гнет кусты.

— Вот их на плиту — каленые будут. Ну и хороши.

Погост у церкви Утоли моя печали повеселел. Видны проталины и лужи. Резко выделяются на солнце старые деревянные кресты на могилах, и воркуют голуби на оттаявшей крыше деревянной церкви…

Вернувшись домой, я застал у себя приятелей. Приехали из Москвы.

— Москва надоела, — заявили они, — приехали к тебе спасаться.

— Заметь: наступил пост, — сказал Василий Сергеевич, — а тут капустники!.. И никакой капусты! А все то же самое. Расстегаи с рыбой — постные, да рыба-то с рябчиком. Уха к ним — куриная. Не угодно ли?.. А потом поехали на тройках в Всесвятское, в трактир к извозчикам капусту есть. Со мной — Софья от Керша, — я ведь ее два года знаю. Дорогой она мне говорит: «Петр Иванович, поедемте лучше с вами к Жану». — «Позвольте, — даже обиделся я, — я ведь не Петр Иванович». — «Ну Петр Сергеевич!» Уговорила. Поехали к Жану. Она омара с ветчиной заказывает! Не угодно ли? Вот и поживи-ка в Москве! Нет уж, довольно, сыт.

И Вася провел пальцем по горлу.

— Верно, — сказал Коля, — на капусту надо садиться, а то пропадем.

Василий Сергеевич с недоверием покосился на него и заявил решительно:

— Я, знаете ли, на неделю приехал, говеть буду.

Тетушка Афросинья подала на стол кислую капусту и конопляное масло.

— Вот это закуска! — восхитился Юрий Сергеевич.

Подали грузди, рыжики.

Ленька поставил в горшке сметану.

— Это ты убери, — мрачно сказал Василий Сергеевич.

— Постой, постой, — запротестовал Юрий, — как же рыжики без сметаны?

Василий Сергеевич не удостоил его ответом.

— Убирай, говорю. И скажи Афросинье, чтобы огуречного рассолу графин дала. А то я вижу, к чему дело клонит. Если так пойдет, я в монастырь, в Ростов, уеду. Там говеть буду.

— Не сердись, Вася, — сказал я.

— «Не сердись». Надо же понять. Каждый человек имеет право прийти в себя.

— Это верно, — сказал Ленька.

— Хотя и верно, но не твое дело. Не с тобой говорю. Как вы Леньку распустили. Во все лезет!..

Ленька ушел.

— Вот это хорошо, — говорил Василий Сергеевич, попивая огуречный рассол и кушая капусту, политую конопляным маслом.

— Греха нет, ежели одну рюмку выпить и грибом закусить, — сказал Василий Княжев.

— Тирания какая-то! — вскинулся Юрий Сергеевич. — Я тоже должен выпить рюмку, рыжики!..

— Говею! Подумаешь! Не пьет!..

— В Новом-то Иерусалиме я говел, — сказал Василий Княжев. — Там строго. Вот до чего строго. Рыбы ни-ни. Хлеб да вода в этакие дни, как сейчас. А вино сам игумен разрешал, потому на Афоне разрешалось.

Ленька принес на блюде жареную утку и поставил на стол.

Василий Сергеевич молча посмотрел на нее, оделся, надел шапку и ушел.

— Ну и ну!.. — сказал доктор Иван Иванович. — Не пропадать же утке. Бог простит.

И все бессловесно принялись за утку.

Василий Сергеевич не возвращался. Вечерело.

Вошел Феоктист.

— К вечерне пошел Василий Сергеевич, ведь далеко Пречистое. Где реку-то перейдет? В полынью не попал бы. Тяжел ведь — провалится. Не поехать ли за ним?

— Поезжай, — сказал я.

Совсем стемнело. Месяц молодой показался за темными елями.

В передней послышался шум, в комнату вошел мрачный Василий Сергеевич и стал быстро раздеваться. Кричал: «Ленька, скорей тащи сапоги! Попал в полынью…»

— Где же, Василий Сергеевич, здесь говеть-то трудно, — сочувственно сказал Феоктист. — Далече ходить. Да в такую ростепель.

Василий Сергеевич молчал.

— Ленька, разогрей-ка в кастрюльке водки! — крикнул доктор. — Надо его растереть, а то он праздник нам устроит, захворает сдуру. И нá вот, выпей.

Он протянул Василию Сергеевичу стакан рому.

Василий Сергеевич мрачно взглянул на него, но покорно выпил.

Юрий Сергеевич посмотрел на него пустыми осоловелыми глазами и, мигая, сказал:

— Вот ведь как бывает. Как скоро-то Вася отговел…

Моя мастерская была у Замоскворецкого моста в Москве, на Балчуге.

Утром, в начале Великого поста, я услышал шум и говор. Взглянул в окно и увидел по берегу Москва-реки тьму народа.

Подряд стояли сани с деревенскими лошаденками, на которых были большие бочки. Мужики в тулупах покрикивали:

— Грибы, грибы! Капуста, огурцы солены!

Пестрая толпа освещалась весенним солнцем.

На Москва-реке были проталины и лужи. А вдали, за Воспитательным домом [198] Воспитательный дом — см. прим. 127 . , виднелась голубая даль.

Ко мне пришел приятель-рыболов Василий Княжев. Веселый.

— Их, — сказал, — и рынок грибной. Чего-чего нет. Собаку один продает — хороша, гончая вроде. За зайцами хорошо гонит.

Василий, рассказывая, ел румяную баранку.

— Что это за баранка у тебя? — спросил я.

— Деревенская баранка. Этаких-то у Филиппова нет.

— Василий, — говорю, — собаку-то надо купить.

— Чего же, вставайте, пойдемте, там, на рынке, чего только нет. Голуби — турманá [199] турмана — турманы, порода голубей. , есть гладкие.

Я живо оделся.

Пестрая толпа на солнце была оживлена. Пахло тулупами, грибами, капустой. Огромные бочки с огурцами, грибами, груздями, рыжиками, волвянками, белянками.

Мы едва проталкивались с Василием в толпе.

— Вона собака-то, — сказал Василий.

— Гречники! — кричал разносчик. — Сбитень с имбирем. Рыба живая.

Собаку держал на веревке старик низенького роста.

— Гончая, — сказал он. — Робенскова порода. Зайца — не упустит.

Сторговались. За пять рублей. Вернулись домой и накормили собаку.

Меня обуяла жажда приобретения.

— Ступай, Василий, — сказал я, — купи голубей, что еще попадет, купи, возьмем в деревню.

Василий принес в корзинке голубей и под мышкой большого белого петуха.