Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

Проезжая, я часто видел толпы студентов, входящих и выходящих в кованые ворота университета.

Я видел в них счастливых юношей. Я всегда верил в науку как человеческое благо, вернее, в просвещение и в возвышение человека.

Святую Татьяну, покровительницу университета, я видел в образе русской женщины.

В юности у меня было много друзей-студентов. Я хорошо помню студентом Антона Павловича Чехова. Помню его с третьего курса медицинского факультета. Помню его в Москве, живущего на углу Садовой улицы и Уланского переулка. Это был двухэтажный угловой дом. Там была гостиница. Называлась «Восточные номера».

За палисадником с Садовой был вход — грязное крыльцо с железным навесом. Туго отворялась дверь. На веревке блока, у дверей, висели четыре кирпича. Когда отворяли дверь, кирпичи поднимались, и потом дверь за вами плотно затворялась под их тяжестью.

В коридоре, при входе, была вешалка. У вешалки стоял коридорный, всегда заспанный, одутловатый. Его звали Петр.

На голове его была круглая, ямщицкая шапка, со вставленными по краям павлиньими перьями.

У вешалки пришедшие снимали пальто и ставили галоши, а зимой ботики.

— Эх! — вздыхал Петр.

— Ты чего?

— Чего? Ничего. Галоши-то у вас новые, не сперли бы — переменят.

И он бережно ставил их в сторонку, к себе.

В номерах справа по коридору, третья дверь от входа, на первом этаже, жил Антон Павлович Чехов.

От дверей налево была деревянная перегородка, выкрашенная желтой краской под орех — это была спальня. Потом два окна на улицу, в которые видны были палисадник перед тротуаром по Садовой улице. В палисаднике — жалкие кусты акации; зимой — огромная куча грязного снега: дворники лопатами бросали снег с мостовой в палисадник. Летом акации были серые от пыли.

В номере стоял диванчик, обитый материей в цветочках. Перед ним — круглый стол с белой скатертью, два кресла и венские стулья. В простенке висело зеркало.

У окон, для шика, были драпировки из шерстяной материи.

За номер Чехов платил 12 рублей в месяц.

Утром подавался самовар, калач и колбаса на пятачок. Это называлось «до пятачка».

У нас в Школе живописи и в университете всегда говорили «до пятачка». А потом, после утреннего чаю, пешедралом в университет.

В то время в университете не было обязательной формы. И студенты одевались кто как. Но поверх пальто зимой обязательно носили плед на плечах — для тепла. Была мода — широкополая шляпа, длинные волосы, и у самых матерых студентов, которые назывались «вечные», в руках была здоровая суковатая палка.

Любимая песня в то время была:

С какой радостью я вспоминаю этих студентов! Как были очаровательны они для меня в моей юности. Некоторые из них учились до сорока лет и проходили чуть не все факультеты.

Студенчество было бедно, редко кто получал из дому, а большинство пробавлялось уроками.

Десять рублей были для нас большие деньги.

Чехов уже писал в «Развлечении» [195] «Развлечение» — еженедельный литературный и юмористический журнал; выходил в Москве с 1859 по 1905 г. под псевдонимом Чехонте.

Мы, ученики Школы живописи, мастерской Саврасова — я, мой брат Сергей, Левитан, Мельников, Поярков, Святославский, давали уроки рисования и продавали свои этюды с натуры любителям живописи.

В Татьянин день мы собрались у Чехова и решили ехать в трактир «Саратов» завтракать.

Это — роскошь.

Там была кулебяка с ухой, ветчина с горошком и пиво. Водку редко кто пил.

Время проходило весело в рассказах. Каждый вспоминал смешные случаи из своей жизни.

Среди нас был хорошо одетый студент Щуровский — красивый и статный. Впоследствии он стал знаменитым врачом в Москве.

В то время я жил на 3-й Мещанской, в квартире Татьяны Федоровны Хорунжиной. Она снимала большую квартиру и отдавала комнаты студентам. Зал и столовая были общими.

Мы, жившие у ней, и мои друзья-студенты: Новичков, Лавдовский, Дубровин, Щербиновский, удивлялись Татьяне Федоровне. Получая с нас гроши, она кормила нас прекрасными обедами, держала прислугу и сама была изысканно одета по моде. Ее красивые руки были в дорогих кольцах, которые она иногда закладывала, чтобы выручить кого-нибудь из студентов.

Татьяна Федоровна была красивая женщина. И мы перед ней преклонялись.

Я, Левитан и Чехов поехали вечером к ней на именины.

На извозчике, проезжая Спасские казармы, из ворот которых выходили с ружьями солдаты, я сказал Антону Павловичу:

— Какая разница — студенты и солдаты.

— В солдате с ружьем есть что-то жуткое, — ответил А. П.

Татьяна Федоровна была в белом платье и в высокой прическе. В черных волосах горела алая роза.

За большим столом сидело много гостей.

Татьяна Федоровна, встретив нас любезно, сказала гостям:

— Потеснитесь, пожалуйста.

Мы сели за стол. Чехов сел рядом с хозяйкой. За столом было шумно. Высокого роста, красивый человек, бывший студент, ранее живший у Татьяны Федоровны, встав и подняв бокал с шампанским, сказал:

— Силянс [196] От фр. Silence — Тише. . Позвольте сказать. Я приехал в Москву из Оренбурга. Восемь лет, как я не видал Татьяну Федоровну. Служу в Оренбурге в суде. Я судебный следователь. Я всегда думал о Татьяне Федоровне. Поклоняюсь. Каждый Татьянин день я писал поздравление Татьяне Федоровне. И поверьте, когда я вам писал, Татьяна Федоровна, то я думал, что пишу настоящей Татьяне, день которой мы сейчас празднуем.

Татьяна Федоровна, встав, сказала:

— Да, да, я получила от вас одно письмо. Вы и на конверте написали: «Святой Татьяне Хорунжевой».

— Да что вы? — удивился судебный следователь. — Не может быть.

— Кстати, ваше письмо мне доставило огорчение: меня вызвали к полицмейстеру и спросили, кто этот кощун, что пишет вам такие обращения.

Чехов, опустив голову, смеялся. Судебный следователь клялся и божился, что слова «святой» он не писал.

— Не может быть, не писал.

Татьяна Федоровна вышла в другую комнату и, вернувшись, показала письмо.

Судебный следователь пристально посмотрел на конверт у самых свеч канделябра и задумчиво сказал:

— Это приписано.

— Позвольте, — говорили другие, — может быть… Татьянин день, ну, выпили лишнее…

— Но я не писал «святой», — протестовал судебный следователь, — это приписано.

— А кто же мог приписать? — спросили гости.