Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

Федя ушел. Я остался один и все думал об ушедшем моем друге.

Вспомнилось — однажды он мне сказал:

— Руслана я бы пел. Но есть место, которого я боюсь.

— А какое? — спросил я.

Шаляпин запел:

Вот это как-то трудно мне по голосу. Милый Федя, всегда будут о тебе петь Баяны, и никогда не умрет твоя русская слава.

И еще вспомнилось.

Как-то в деревенском доме у меня Шаляпин сказал:

— Я куплю имение на Волге, близ Ярославля. Понимаешь ли, гора, а с нее видна раздольная Волга, заворачивает и пропадает вдали. Ты мне сделай проект дома. Когда я отпою, я буду жить там и завещаю похоронить меня там, на холме…

И вот не пришлось ему лечь в родной земле, у Волги, посреди вольной красы нашей России…

Три подводы у крыльца маленького моего дома стояли с утра. День был июльский, серенький. Сосны и ели кругом дома и весь сад не колышутся, ветра нет. Он таинственно сине-зеленый, малина за изгородью повисла тяжело, вся в ягодах. Сороки сидят и трещат без умолку у сарая и на помойке. Как хорошо летом. Мы собираемся ехать на рыбную ловлю на мельницу реки Нерли. Палатку, удочки, ружье, закуску, водку — все запихивают на телегу. Я — краски и холсты для живописи.

— Захватите ведро! — кричит приятель Василий Сергеевич. — Прикормку.

— Прикормку куры съели.

— Как?

— Да нет, да врет он все.

— Без прикормки я не еду, — говорит Василий Сергеевич, — ловить лещей еду.

— Не поймаешь ты лещей.

— Не надо чепуху кричать, ей.

Мы поехали. Впереди в телеге ехали трое. Юрий Сахновский, толстый, с круглым лицом, композитор, музыкант, лицо сердитое, широкое, большое, очень маленький ротик. Человек определенный, смеется редко и говорит редко, и коротко, и цинично. С ним молодой дирижер театра Багряновский, стрижен котиком, лицо толковое , ушки, и все благообразно. Третий — худенький, по прозвищу Фокстерьер, журналист, музыкальный критик, выражение постоянного удивления или защиты — как бы оправдывается, бровки черненькие, всегда подняты кверху, и черненькие глазки, надо ртом усики, и кругленький рот, говорит сюсюкая: «цорт» вместо «черт», «стука» вместо «штука». Вообще, он всегда находился в какой-то истории скверной, в какую будто попал, и все старается выяснить.

— Мне жена, — говорил он совершенно искренне, — на второй день после свадьбы стала говорить «дурак» и «дурак». Я говорю ей: «Голубушка, постой, зачем же ты за меня замуж вышла?» Не понимаю, Костя, — говорит он мне, — не понимаю женщин, и цорт их поймет. Я же ей говорю, я же университет кончил. А она только одно: «дурак».

Средняя телега нагружена всевозможными вещами — нашим багажом. Везет крестьянин Батранов, называется Явный Факт — фраза, которую он говорит постоянно.

— Что, Батранов, как думаешь, дождик будет?

— Явный факт, — отвечает он.

— Намочит он нас дорогой?

— Явный факт, — считает Батранов, так ему понравился этот «явный факт».

На третьей телеге едем мы — я, архитектор B. C. Кузнецов и литератор, прозванный Собачий Пистолет.

Василий Сергеевич Кузнецов — человек колоссального роста, похож на матроса — лицо скользкое , красное, с карими глазами, 32-х лет. Ужасно широкий зад. Голова сверху уже, книзу все шире. Все волосы ровные, как у благообразного мальчика, причесаны на пробор, слева направо. Зовут его Вася. Третий — литератор. Что он писал, не знаю, интеллигент. Почему Собачий Пистолет — неизвестно. Но когда он узнал свое прозвище впервые, то сказал: «В России нет культуры».

Едем. Едем деревней. Спускаемся к ручейку. В горку, лесок, отдельные по бугру березки, сосенки, трава по < нрзб. >, гумно с черной от дыма соломенной крышей. Направо моховое болото, вдали впереди рожь, слева лес, рожь кончается. Останавливаемся, первые что-то кричат, слышно:

— Вы подлец, подлец!

— Что вы встали? — кричим мы.

К нам бежит Коля Фокстерьер. Я вылезаю, и Собачий Пистолет. Коля говорит:

— Цорт-те што, это Юрий, вот цорт. Знаешь ли, он так оскорбил Мишу. Батюски.

— Да ерунда, едемте.

— Нет, не ерунда, Миша хочет идти прямо на станцию.

Действительно, когда мы подходим, то в первой телеге грузно сидит только Юрий. Весь бледный, взволнованный, ходит Миша Багряновский по краю ржи. Обернувшись к Юрию, кричит:

— Подлец!

А Юрий:

— Что такое?

— Он смел сказать, что моя жена Наталья Петровна оттого меня любит, что дура. Я не позволю так говорить, не позволю! Такому скоту — не позволю!

— Это его отдельное мнение, — сказал Коля, — цорт с ним.

— Началось с того, что я беспокоился, что в Москве я забыл запереть свои рукописи в стол и что боюсь, как бы Наталья Петровна не стала ими разжигать железку-печку. А он говорит, что непременно она сожжет, и отлично сделает, сказал он, т<���ак> к<���ак> меньше будет чуши. Я не могу быть с ним больше знаком.

— Воля зла — враг прогресса! — сказал, как выпалив, Собачий Пистолет.

Подумал я: «Верно, пистолет».

— Я поеду с ним, — сказал Вася и ушел.

Поезд наш тронулся.

— С чего это Юрий, право, и чего это он Мишу так, Вася?

— Нет, позвольте, — горячился Собачий Пистолет, — почему он берет право? Жена, говорит, дура. Культура и невежество, хамство — вещи несовместимые. Цицерон сказал, что наука < нрзб. >.

— Послушайте, неужели правда она сожжет рукописи? — перебил Коля Куров.

— Не знаю, боюсь.

— Что же тогда делать? — допытывался Коля.

— Надо будет восстанавливать сначала.

— А что вы пишете-то?

— Роман.

— Как? — спросил я.

— «Голубиные песни». Я, может быть, дам другое название. «Расплетенный узел» или «Рассеченный узел».

— Это хорошо, — сказал Николай Куров, — а лучше «Узел в жизни».

— Нет, это невозможно, так как эллины были правы в том.

— Стой! — кричали впереди. Остановились. Василий Сергеевич бежал к нам с выпученными глазами, рот был дужкой.

— А вспомнили, что мы забыли?

— А < нрзб. > мы взяли?

— Нет, — ответил я. — Я их взял из бочки.

— А опарыш?

— И опарыш взял. < Нрзб. >, а Юрий пьян и велел спросить у вас, Константин Алексеевич, что, взяли ли вы Собачий Пистолет?..

Надо заметить, что с Собачьим Пистолетом мы не были знакомы, кроме Юрия, с которым он и приехал ко мне. Я его только видел в Петербурге раз.

Василий Сергеевич не знал, что его, нашего гостя, такое прозвище. Я ответил, что ружье взял, а Собачий Пистолет загорячился и стал кричать:

— Довольно некультурных негодяев. Я не позволю, кончится затрещиной, — и так разгорячился, что мы насилу его усадили.