Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

— Ну, пойдемте. Что ж это вы все ругаетесь?

Стали садиться, поехали, дорога по лугу до Покрова. Вот и Покров виден. А там в гору ельником справа обрыв большой, и Новенькая мельница скоро.

— Вы знаете давно Юрия Сахновского? — спросил меня Собачий Пистолет.

— Давно, — ответил я.

— [Я тоже давно, но] я не ожидал от него.

— Да он пьян.

— Что вы, пьян.

— Ну да.

— И все-таки я должен… третейский суд… Литературный кружок… я его оттуда так, — и он показал рукой, как сшибают пробку, — так, он увидит. Пари.

— Да ведь это все вздор, — говорю я.

— Нет, не вздор. Как — вздор? [Оттого, что рукопись сожгла жена. Творчество — не пепел. Фить, — он показал рукой по воздуху, — фить…] Жену дурой ругать — не вздор. Нет, не вздор. Извините, поспорим.

Едем селом Пречистым. Опять остановились.

— Вот ефту-то надысь церковь-то обобрали, — сказал возница Иван Васильевич. — Сторожа убили.

Василий Сергеевич идет и хохочет:

— [Юрий] штаны надел сначала, а потом кальсоны. Я ему так дал, а теперь удивляется, что белые. Ха-ха.

Девушки встретились, корзины полны земляники. «Продайте — какая земляника!» Ели горстями.

Ах, родина, милая ты моя, как огромна ты!

— Тише, черти, обрыв.

Да, огромный обрыв. Пречистым едем краем, а внизу река Нерль, луга и лес — порубка, и въезжаем в как сделанный мелкий ельник, зеленый, и мох, и выскочил заяц.

— Ружье, где ружье? — кричат совершенно зря. Заяц мелькнул.

Вот и Новенькая видна. Вот она, вот, внизу, уж слышен шум колес.

Новенькая мельница, стоит на небольшой полянке. Окружена большим, с одной стороны, строевым лесом, с другой — овражками и осыпавшимися берегами песчаными, идущими к реке отвесно, покрытыми сверху ельником. По речке — ольховая заросль, как будто загородка реки, и чудные зеленые бархатные лужки. Плотина загородила реку и сделала ее широкой, а внизу омут, где бегут быстрые струи воды в два разветвления реки, и оба пропадают в ольховых кустах. Выглянуло солнце и осветило этот восхитительный интимный пейзаж, на котором причудливо возвышались крыши и срубы мельницы. Около — домик мельника, с веселыми резными окошками со ставнями, крашенными белым и голубым. Если б я хотел написать картину «Рай», то я бы написал его таким, как в эту пору и при солнце, — Новенькую мельницу. Как хорошо на мельнице, как весело шумит она, тарахтят колеса! Ровно стелется ее двор, и на дворе, около нее, стружки. Выбитая травка, куры, голуби, какие-то чурбаки, бревна. Светлый кристалл бегущей воды у плотины в колесах, сухой помост плотины и края речки, песок, и на нем цветные камушки, чистые, маленькие. Стаи рыбок бегают в бесчисленном разнообразии около бережка на ярком песке в прозрачной воде. Все дно видно, а тут же, рядом, густые, зеленые пряди сочной ольхи с фиолетовыми султанами у самой воды. Сухие, чистые берега манят залечь на их бугорках на солнышке. Входит нега и беспечность. Как это не похоже на кабинеты и ломберные столы. Как не похоже на лицо усталого города. Как это тихо, далеко и как светло и беззаботно. Утки плывут в заводи, и кулички летают над водой, садясь на песок, остро обрезающий край воды, в котором синее небо и облака, белые, пышные. Большие рыбы плещутся на поверхности и делают круг, который расходится по зеркалу воды.

— Здравствуй, Никон Осипович.

— Кискинкин Лисеич, добро пожаловать! — Мельник-старик, сажень в плечах, весь, и кудри его, большой картуз, — все напудрено мукой, на бровях, бороде, ресницах — пыль белая. Добро смотрят глаза старика. — Давненько не были.

— Ты что ж, здоров ли? Как вы тут живете?

— Вот гости, здравствуйте. Все тут, жена-старуха, дочери, внучата, Санька и Колька.

Губастые, широко глядят во все глаза. Все рады.

— Вот пряники, леденцы.

— Ух, хорошо. Кискинкин Лисеич, вот сопка ево-то тут, вот чтó тетерь! Ягоду брали, что куры, — так возьми.

Телеги наши стали около крыльца. Странны были люди — мы то есть — на фоне этой картины, в шляпах. Тащили мешки, палатки. Где ставить палатку? Вот у бугорка, у речки, вот тут. Василий Сергеевич развязывал удочки на мосту плотины. Мальчики смотрели больше на Юрия. Странный костюм и его толстота больше нравились им.

— Санька, эй, полови скорей пескарей.

Санька бежал к Василию Сергеевичу.

— Самоварчик поставим аль потом?

— Вали.

Палатка росла. Поставили перед ней большой стол, стул, скамейки.

— Не надо, на лужке лучше.

— Нет, Кискинкин Лисеича куры одолеют.

— Ставь стол, закуски тащи.

Все живо бегали, весело. Василий Сергеевич закидывал с плотины в нижний омут. Я устраивал удочки Мише Багряновскому. Взял одну и тоже бросил с плотины. Собачий Пистолет, Коля Куров ходили, ничего не делая. Юрий сел за стол и стал угощать Никона Осиповича, и Батранова, и Ивана Васильевича.

— Дай удочку, — спросил Коля Куров.

— Вот, возьми.

Ребятишки двое бежали с кувшином к Василию Сергеевичу с пескарями. Я взял одного и поставил на живца с большим поплавком. Он упал на воду и немножко заходил. Красив был поплавок из большого белого пера с ярко-суриковой верхушкой окраски на синем фоне глубокого неба и воды.

— Костя, надень мне цирвячка, я не умею.

— Колька ничего не умеет. Вот что < нрзб. >.

— Он вертится, братец ты мой, ницего не поделаешь.

Я надел ему червя. Смотрю, поплавка-то нет. Я схватил удочку — тянет и ведет вправо, к самой плотине. Я дернул.

— Попало, подсачек, — кричу я.

— Подсачек, — кричит Василий Сергеевич.

Иван Васильевич бежит.

— Иди к Василию Сергеевичу.

У меня потянуло опять и завело.

Василий Сергеевич выбросил на плотину большого окуня. Он, как чудная брошка на всей природе окружающего, играл на солнце пестрыми красками.

— Вот так стука! Какой карась-то! Костя, смотри, Вася молодчина.

— Что ж ты, сволочь, какой же это карась? — ответил басом Василий Сергеевич. — А еще университет кончил. Недаром жена дураком тебя угощает.

— А сто ж, это, по-моему, карась.

— Уйди, не мешай.

Собачий Пистолет тоже смотрел:

— У меня так завело и задело, и я оборвал лесу.

Вдруг Миша Багряновский кричит:

— Попала, попала!

И видно было, как в дугу гнуло его удилище.

— Стой, — побежал к нему Василий Сергеевич и взял удилище. — Подсачек!

Удилище гнулось, и большая рыба делала круги по поверхности воды. Огромный голавль лежал на помосте в подсачке.

— Вот Миша молодчина, — говорил Куров, — вот так рыбина!

Миша вынул голавля, взял его и спросил, куда его класть.

— В большую саженку, вот она, с краю.

Он пошел по мосту плотины. Голавль очнулся и моментально, как уж, из рук нырнул в воду, тут же, в край верхнего омута. Только и видали.

— На что трудиться с дураками рыбу ловить, — сердился Василий Сергеевич.