Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

На этот грех, Собачий Пистолет стоял сзади Василия Сергеевича и смотрел, и Василий Сергеевич дернул удочку и задел того.

— Вы тут не стойте, а то я глаз выстегну . Вы мешаете.

— Я с наслаждением ухожу от этой варварской работы.

— Ну и уходи к… а то я, брат, тебе не Юрий, за ножки, и в воду…

Он быстро пошел по плотине, но, выйдя на землю бугорка, визгливо кричал:

— Вы, Кузнецов, не смеете мне говорить «ты» — это первое. Второе — я не позволю.

Я подошел к нему и стал ему говорить:

— Послушайте, вы же человек интеллигентный, образованный, охота вам с ними. Они же грубы. Вас не понимают. Они очень милые люди, здесь это — отдых, они рыболовы, они никогда не поймут вас, этой, т<���ак> с<���казать>, высоты.

Он меня схватил за руку:

— Я, я, я, знаете, я так жаждал с вами познакомиться. Вы тонкий художник. Вы наш… Ваша картина, помните, на передвижной, «Проводим» (я никогда не писал такой картины) меня заставила писать и писать. Вы только тут среди этих один меня понимаете. Эти хамы, что им мысль, верней, история мысли?

Он взял меня под руку и повел.

Я иду и слышу, кричат: «Подсачек!»

— Я вам скажу, все скажу. Я родился в Полтавской губ<���ернии>, в родовом имении моего отчима Н. Н. Чернобородко. Тетка моя… Но прежде чем перейти к их родословной, я скажу, что я и брат мой, который был старше меня тремя годами, и, может быть, разница лет или, вернее, воспитание, которое он получил в доме моей свекрови, и ее личный характер, который я вам опишу потом и который отразился главным образом не на брате моем, а если взять всю эту семью, состоящую из двух ее пасынков, сестры отца и <���ее> свекрови, характеристики которых я вам все, все объясню подробно.

«Господи!» — думал я.

— Когда еще мальчиком я ходил, задумчивый и угрюмый, по улицам родного города…

«Господи, спаси. Как мне от него отделаться?»

— Я уже тогда, — продолжал он, — тогда готовился стать писателем, сокрытым во мне там, глубоко. Но свекровь моей тетки Анны Филлиповны, историю жизни которой…

«Ой, — думал я, — спасите! Со-ба-чий Пистолет. Ой…»

— Европа с ее прогрессом, бегущим в изысканиях далеких путей, проявляет индивидуальность, разбрасывая на путях своих достижений…

— Знаете что, — сказал я сразу.

— А что? — удивился он.

— Я вижу, что вы замечательный мыслитель и ум, а западные умы никогда не теряют время, когда у них, полных запасов энергии, должны вырваться наружу <���мысли> для света и прогресса (они записывают свои драгоценнейшие сокровища). И вы должны тоже. Ваш рассказ лишь пропадет, растает, и лучшее пропало. Берите перо, бумагу. Эта природа вам даст много, и немедля выберите поэтичное место и спешите изложить ваши светлые мысли. Не медлите, не всегда приходит вдохновение.

Он взял значительно мою руку, кадык ходил по его шее снизу вверх, как будто он что-то глотал жесткое.

— Бумагу, перо, идемте.

В избе у мельника, у иконы, достали пачку бумаги и карандаш.

— Я пойду туда, наверх.

— Идите, идите!

Я был рад отделаться, но что-то жалкое подымалось во мне. Мне почему-то было жаль его. Кадык, его худобу и это прозвище.

На плотине Коля глядел неустанно на поплавки.

— Ну что, берет?

— Нет что-то.

— А Вася щучищу вытащил, и Миша двух лещей поймал. Кто это, Коля, Пистолет, Юрий привез?

— Ну, брат, он такой жулик и ёрник — его все знают. Он говорить может год без передышки.

— Как же, он женат ведь?

— Да, женат. Жена, рожа старая, его бьет. Он в «Русском Слове» справочник.

— Почему же он ёрник?

— Ну, три дела, брат, в суде было, курсистки. Он заговорит их и потом — ау.

— Да что-то непохоже. Что ж это у тебя не берет?

Вытащили, червя не было.

— Что ж ты ловишь еще? Где ж червяки?

— Должно быть, съели.

Я стал вновь ловить и увидел, обернувшись, как литератор сидел наверху песочного обрыва и отмахивался от комаров. А Юрий дрых в тени палатки, и моя собака Феб, пойнтер, тоже спала у его живота. Около ходили коровы, мирно щипали траву. Было пять часов дня, надо заказать варить уху и жарить лещей. Я взял ружье, крикнул Феба и через час принес двух тетеревят. Они были большие. Обед будет настоящий. Когда я возвратился, стол уж был накрыт. Собачий Пистолет все сидел на бугре. Юрий за столом. Вася поймал еще окуней и щуку. Куров что-то говорил, подняв брови, Мише Багряновскому. Иван Васильевич и Батранов ставили на стол закуску и самовар. Самовар был огромный. Он был вычищен и отливал на солнце среди этой природы как необходимый член компании.

— Все готово! Обедать! — кричал Юрий.

Пошли понемногу, но и никто не подходил, чувствовалась ссора утра. Я упрашивал:

— Идите!

Все пошли — я ведь ни с кем не поссорился.

Все сели и молчали. Налили водки.

— С началом, — сказал Василий Сергеевич, — а я-то вас, Константин Алексеевич, обловил.

— Верно.

Я поднял рюмку и просил слова.

— Вот что, друзья мои. Вы здесь все переругались, и я прошу вас выпить, закусить, протянуть руку и помириться.

— Верно говорит Костя, — сказал Куров, — а то это черт-те што. Вот Миша — ты его, Юрий, обидел, а он ничего [он знает, брат, что жена-то его того], ну что тут — надо помириться.

Все стали говорить, что нисколько не сердятся. Только Собачий Пистолет встал и сказал:

— Так как всякий культурный человек своего века, как и Европа…

— Сядь ты, довольно, — закричал Юрий. — Это ведь не контора. Знаем, что ты Пистолет.

Он умолк, а я ему сказал на ухо: «Говорите другое, попроще. Мы здесь отдыхаем, вас не поймут».

— Замечательная уха! О, замечательная!

— А говорил — «варварство».

И. В. Блохин говорил:

— А что здесь ягоды в лесу.

— А волки здесь есть?

— Еще бы.

Василий Сергеевич прислушался:

— Неужто на мельницу приходят?

— Да вот на той неделе в Заозерье телку задрали.

За обедом водки оказалось мало, и вина не было. Юрий загрустил. Но все оживилось, когда Собачий Пистолет рассказал, отчего у него белая кожа. Оказалось, оттого, что он дворянин.

— Позвольте, позвольте, я столбовой дворянин, — заспорил Куров.

— Ты столбовой [дурак], но не дворянин, — ответил Юрий.

— То есть как же это? Нет, позвольте! Я докажу, мой папася…

— Твой папася, — перебил его Юрий, — служит на железной дороге по тарифу или черт его знает по чему, ты сам говорил мне, что он из кантонистов, то есть его дед. Он же отдавал тебя в филармонию. Я видел, брат, документы. Ну что, почему ты столбовой?

— Позвольте, позвольте, я дворянин столбовой не по папасе, а по мамасе, вот что. Вы извините, постойте, моя мамася была игуменья Успенского собора, то есть не собора, монастыря.

Все хохотали.

— Что вы смеетесь?

— Что ты, леший, ты от игуменьи родился?